Лифшиц / Лосев / Loseff. Сборник памяти Льва Лосева. Отсутствует

донкихотские поиски фразы, пока он не бросил это дело, зато написал воспоминания «simétrie triste». Мои же студенты, доверительно сообщая мне о том, что обнаружили «вашу печальную симметрию», не то чтобы ошиблись, нет, они просто легкомысленно пошутили – это прояснилось через много лет, когда они снова появились в Юджине. Все последующие, богатые разными событиями двенадцать лет мы с Лешей почему-то так и не удосужились сравнить наши заметки относительно Вашингтона Ирвинга[57]. Тем временем я внимательно прочитал «Альгамбру» и обнаружил-таки в тексте оба случая «симметрии» (правда, не печальной, а вполне себе радостной) – скрытую реакцию на созревающие груди юных девушек (см. «Visitors to the Alhambra» и «Legend of the Rose of the Alhambra»).

      По поводу последнего замечания позволю себе небольшое отступление. Во время нашей первой праздной болтовни Леша узнал, что в 1962 году я полгода учился в Ленинградском университете у профессора П. Н. Беркова, – как раз в тот семестр я и похудел на 14 кило. Как и большинство студентов, изучающих литературу, он тоже слушал курс литературы XVIII века у Беркова. И вот однажды, сидя в заднем ряду аудитории, он сделал одно удивительное открытие. Рядом с ним сидела девушка в платье с очень глубоким вырезом, и на шее ее висела цепочка с какой-то побрякушкой. Леша обнаружил, что если потянуть за цепочку, а потом отпустить ее, то между двумя великолепными горячими сферами (расположенными достаточно симметрично, и, можно теперь сказать, оглядываясь назад, симметрия их была отнюдь не печальна; они были вполне себе très jolies) появляется и снова исчезает означенная побрякушка. Словно ученый-физик в лаборатории, он повторял свой опыт снова и снова – а девушка при этом играла роль лаборантки – как вдруг почувствовал, что в аудитории наступила странная тишина; он поднял голову и увидел стоящего над ним со скрещенными на груди руками Павла Наумовича. Профессор, ни слова не говоря, указал естествоиспытателю на дверь[58].

      Леша сделал для себя вывод, что пушкинист ничего больше для себя из «Альгамбры» не выжмет, но я не стал торопиться с окончательным вердиктом. Снова и снова Ирвинг возвращается к великолепной, изысканной метафоре симметрии прошлого (безвозвратно утерянного) и настоящего (мимолетного), повсюду воплотившейся в древней мавританской Альгамбре. Вот как это звучит в переводе мадемуазель А. Собри[59]:

      …l'expression doucement mélancolique de ces lieux est en harmonie avec les idées de grandeur déchue qu'ils rappellent à la memoire. (I, 133)

      …Elisabeth et des beautés de sa cour, qui d'abord avait donné tant d'attrait à ces chambres, ajoutait maintenant à leur tristesse. (I, 112)

      …où étaient-elles? Tendres et poussière, dans la tombe, vains fantômes dans la mémoire des hommes! (I, 112)

      …O puissant esprit d'harmonie! (I, 270)

      …Des divans, des ottomans, brodés en perles, garnissaient les salons depuis si long-temps désemblés et toutes les fontaines jouaient. (I, 272)[60]

      Все это столь напоминает до дыр затасканный троп, где говорится о меланхолии по поводу «былого и пришедшего в упадок величия». Из этого развала Пушкин утащил в «Пиковую Даму» мебель, а «гармония» ему (как и Сальери) не пригодилась. Смакуя такие пассажи, начинаешь понимать, почему Байрон называл творчество Вашингтона Ирвинга «восхитительным»,

57

Мой интерес разгорелся вновь в 1993 году, когда одна моя бывшая студентка, Лада Юдель, прислала мне из Испании книгу «Tales of the Alhambra», роскошно иллюстрированную тридцатью двумя цветными фото (Гранада, Мигель Санчес, 1989).

58

Представляется весьма вероятным, что Берков, будучи одним из величайших русских библиофилов своего времени (и знатоком мировой литературы, весьма далекой от метода социалистического реализма), знал Лешиного отца, детского писателя. Кроме того, этот строгий ученый, родившийся в Аккермане, выпускник Венского университета, в частной жизни был весьма веселым и открытым человеком. Первыми словами, с которыми П. Н. обратился ко мне (по-русски), были: «Четырех вещей я не понимаю: пути орла в небе, пути змея на скале, пути рыбы в море и вашего пути к Тредьяковскому!» – по-видимому, это один из образчиков традиционного семинарского юмора (см. Притчи Соломоновы, 30, 18–19; в русском переводе Библии концовка звучит так: «…и пути мужчины к девице»).

59

Les contes de l’Alhambra… Paris: H. Fournier, 1832.

60

Из «The Court of Lions» и «My Chamber». Третий абзац заставляет вспомнить размышления Германа, когда он спускается по винтовой лестнице («Пиковая дама»).