Лифшиц / Лосев / Loseff. Сборник памяти Льва Лосева. Отсутствует

этом, конечно, не думали.

      После окончания аспирантуры я изредка приезжала в Норвич, так как ужасно скучала по его праздничной атмосфере и любимым людям. В конце девяностых русская школа совсем захирела. Ее разрушали внутренние распри и незатихающий конфликт с Норвичским начальством, поток студентов теперь еле сочился, никто уже не выделял денег на конференции, никто из знаменитостей, кроме Елены Боннэр, больше на кампус не заглядывал. Лев Владимирович с грустью говорил о том, какой невосполнимой потерей для русской культуры будет неизбежное закрытие школы. В последний раз мы приехали в нее в двухтысячном году.

      С этого времени мы стали видеться с Львом Владимировичем редко, раз в год я звонила ему, чтобы поздравить с днем рождения, и всегда прибегала на его нью-йоркские чтения, все больше ценя в нем замечательного, яркого поэта. Не знаю, как я ухитрилась пропустить его семидесятилетний юбилей. Позвонила только на следующий день.

      – Лев Владимирович, – сказала я взволнованно, – поздравляю вас!

      Он удивился:

      – С чем?

      Я обомлела. Неужели я опять что-то перепутала? Он молчал. Я места не находила от смущения. Наконец, в трубку пискнула:

      – С вашим юбилеем.

      Он улыбнулся. Я просто увидела его чуть хитроватую улыбку.

      – Ах с этим. Да я уж и забыл.

      Последний раз мы говорили с ним за два месяца до его такой внезапной для меня кончины. Я просила прочесть мою новую книгу. Он обещал. Сказал, чтоб обязательно высылала. Голос его звучал слабее и глуше обычного. Я спросила, как он себя чувствует, и он ответил загадочно: «Сейчас немного болею». Я решила, что это обыкновенная простуда и успокоилась. Он и не хотел меня тревожить. Как всегда, спросил о дочкиных оперных успехах. Как всегда поговорили о новых книгах. Он спросил не читала ли книгу о Пастернаке, советовал прочесть. Казалось, много лет еще я буду вот так же звонить ему раз в год, расспрашивать о прочитанных книгах, желать здоровья, каждый раз ощущая в душе тепло и нежность.

      Впрочем, пока жива моя память, я буду слышать в душе его голос, читающий то или иное его стихотворение. Он и сейчас звучит. Это стихотворение называется «Возвращение с Сахалина», но я самовольно называю его про себя «переход границы»:

       Мне 22. Сугроб до крыши.

       «Рагу с козлятины» в меню.

       Рабкор страдающий от грыжи,

       забывший застегнуть мотню,

       ко мне стучит сто раз на дню.

       Он говорит: «На Мехзаводе

       станки захламили хоздвор

       Станки нуждаются в заботе.

       Здесь нужен крупный разговор».

       Он – раб. В глазах его укор.

       Потом придет фиксатый Вова

       с бутылью «Спирта питьевого»

       срок за убийство, щас – прораб.

       Ему не хочется про баб,

       он все твердит: «Я – раб, ты – раб».

       Зек философствует, у зека

       сверкает зуб, слезится веко.

       Мотает