Орден Ранункулюс. Ирина Кир

что?! – возмущалась тетя Софа. Родилась и выросла она в Одессе, а высшее образование получила в Ленинграде. С тех пор ее речь состояла из одесского говора с ленинградским налетом. Окурки назвались хабариками, хлеб – булкой, гречка – гречей. Все жили «в пятом подъезде» – одна Софья Михайловна «на пятой лестнице». Молоко и квас она брала не на разли́в, а в ро́злив. Ну и, конечно же, «булочная» вместо «булошная», невское «что» против московского «што». – Как – что?! Иди и осмотри мальчиков! Я просто уверена – эти коновалы из травмопункта что-то упустили! Ты бы видел их лица!

      – Софа, дорогая, – оборонялся дядя Боря. – Мне несложно посмотреть! Но какой с этого толк?

      – И он еще меня еще спрашивает, какой толк! – неслось уже более отчетливо. – Тебе что, сложно сделать диагноз? Ты вообще врач или деталь?

      – Врач, Софа, я врач! Но я же протезист!

      – И что с того? – искренне недоумевала супруга. – И зуб кость – и рука кость. И десна мякоть – и лицо мякоть. К тому же все это хозяйство находится на голове! Иди уже!

      В коридоре опять послышались шаги, но вместо четы Бройде в дверном проеме появилась растрепанная женщина лет сорока с неимоверно усталым лицом. За ней виновато плелся Пшеня, заметно утративший глянец.

      – И вот это ты называешь по понятиям? – Не представившись и не поздоровавшись, женщина указала на Ромку с Петькой.

      – Ну ма-ам, – виновато басил Леха, – я же тебе уже говорил – это была подписка!

      – Гуся мокрого писка! – рубанула мать и одновременно отвесила Пшене такую затрещину, что тот вылетел вперед.

      Нина Антоновна и Женя стояли, прижавшись друг к другу, и, потеряв дар речи, наблюдали за происходящим.

      – Ты где такие понятия, могила моя, выискал?! Где такие понятия, в которых дюжина лбов мочит двоих безоружных малолеток! – продолжала Пшенина родительница.

      – Безоружных?! – осмелел Леха. – Да этот, маленький, знаешь, как меня по голове своим сексофоном огрел – думал, хана! Кеды в угол поставлю!

      – Значит, мало огрел, что мозги на место не встали! Один на один выходить надо было! И все! Ты мне… – женщина проглотила нецензурное выражение, – ты мне, Пшеня, смотри… и потом не говори, что не предупреждала! Намотают тебе по этому делу чалму7 – ни курева, ни лопухов8 от меня в чалкиной деревне9 не дождешься! Так и знай! Проси прощения, сученыш, кому сказала! – И вдруг, прислонившись к косяку, без всякого перехода запричитала нараспев: – Не губите, ой, умоляю, не губите! Ой, простите его, дурака такого захристаради! Я полы вам буду мыть, женщины мои милые, белье стирать – крахмалить – гладить, только заберите заявление! Ой, один он у меня остался! Последняя моя надежда! А без него мне уже и жить-то незачем! Вся семья на нарах парится! Ой, да за что же мне такое наказание! Ой, да как же мне все это обрыдло, кто бы знал! Ой, Христом Богом

7

Намотать чалму – быть арестованным (уголовный жаргон).

8

Лопух – чай (уголовный жаргон).

9

Чалкина деревня – место заключения (уголовный жаргон).