Державин. Олег Михайлов

и Державин крикнул:

      – Что это, лошади с придурью?

      – Нет, – не оборачиваясь, прогудел Серебряков. – Частые ездоки, вишь, поугладили путь.

      Но вот ползкая дорога кончилась, и через Тайницкие ворота повозка шибко побежала к спуску на замерзшую и широкую здесь Казанку. Белокаменный Кремль таял, сваливался за горизонт, едущих обнимала ширь степей. Державин, придерживая голубую форменную шляпу, огляделся: родные сердцу просторы. Странствия по этим степям в юности дали ему поболе, нежели науки, отозвались много позже в его душе широтою и смелостию поэтических суждений. Величие степей, их безмерность и малость человека заставляли позабыть о подстерегающих опасностях, рождая мысли о вечности и творце, о тщете и гордыне… Неясные ещё строки лепились смутно, рождались высокопарные, надутые образы. Но, ощущая это, он чувствовал, что стихотворчество, казалось бы прочно забытое, властно просилось наружу, – то неожиданным уподоблением, то мольбой о чём-то, то смелой, всё подчиняющей мыслью:

      Небесный дар, краса веков,

      К тебе, великость лучезарна,

      Когда средь сих моих стихов

      Восходит мысль высокопарна,

      Подай и сердцу столько сил,

      Чтоб я тобой одной был явен,

      Тобой в несчастья, в счастья равен,

      Одну бы добродетель чтил…

      Повозка пересекла Волгу. Строки цеплялись одна за другую, саднили в голове огненными занозами, вторили в такт стуку копыт по мёрзлой дороге. Стихи набегали, толпились, тесня образами, обращались к небу и трону, прося, требуя. Чего? У кого?

      Веток напастьми человек!

      В горниле злато как разжшенно

      От праха зрится очищенно,

      Так наш, бедами бренный век.

      Услышьте, все земны владыки,

      И все державные главы!

      Ещё совсем вы не велики,

      Коль бед не претерпели вы!..

      Внезапно лошади остановились на всём расскоке.

      – Падалище на дороге, барин.

      Это был пропнутый стрелою солдат. Поодаль лежал ещё один. Повев ветра донёс переклик не переклик, не то вой, не то голос.

      – Едем тише, Иван! – отрывисто попросил прапорщик, вынимая из чехлов два пистолета.

      – Едем, ваше благородие, – спокойно отозвался Серебряков. – Ишь, ржёт конь к печали, ногою топает к погонке…

      С полверсты лошади шли ступою. Теперь уже явственно слышался жалобный псиный скулёж.

      – Ишь ты! – сказал Державин. – Собака-то не к добру развылась…

      За поворотом открылось свежее пепелище: кучи праха, остовы изб. У одночельной печи, странно белевшей посреди золы и углей, завозилась куча тряпья и обернулась старухой. Шамкая беззубым ртом, она трясла восковым кулачком, грозя повозке. Когда путники поравнялись с ней, старуха внезапно вскинулась с криком:

      – Ахфицер! Душегуб! Пусть на тебя нападут все двенадцать сестёр-лихорадок!..

      – Молчи, старая псовка! – замахнулся кнутовищем Серебряков.

      А вослед им нёсся дребезжащий голос:

      – Трясея, огнен, ледея, гнетея, грынуша,