Пистолет. Елена Крюкова

умрет. Тех, кто умрет».

      И пусть я умру. Я ведь знаю, что я умру. Я точно умру, как и все люди. Я хоронил мою мать, и я видел ее лицо в гробу. Там, на севере. Дул ветер. Мы привезли гроб на кладбище. Дул тяжелый, с Енисея, ветер, и он обваривал льдом лицо, и мы опускали мать в могилу, и я только потому не сошел с ума, что был весь как железный от мороза – руки железные, ноги железные. Я был пацан, мне было шестнадцать лет. Отец поил меня потом водкой. Я пил водку и не пьянел, и не согревался. А потом согрелся, забился головой об стол, зарыдал как девчонка, а отец обнимал меня и тоже рыдал. И я… понял, что вот так и я тоже лягу когда-то. В такую же длинную деревянную лодку. И меня закопают. Навсегда.

      Да, я умру. Как все люди. Но у меня в кармане смерть. Моя или чужая – это все равно. Она у меня в кармане. Я сжимаю ее в кулаке. Я владею ею. Захочу – и она будет моя. Захочу – посмеюсь над ней! Во все горло.

      Ха-ха-а-а-а-а-а!

      Я перевязала ему ухо, обработала перекисью водорода, потом йодом залила, ухо все коричневое стало, и обмотала бинтом полголовы. Раненый казак! Почетно. Он сиял. А я про себя материлась. И у меня дрожали руки, как у него.

      И вошел его отец. И увидел нас, и Осипа голову перевязанную.

      – Что тут у вас? – спросил.

      И Осип за его взглядом проследил.

      Пистолет на полу валялся.

      Он его увидел.

      Я думала – скандал сейчас начнется.

      А его отец наклонился медленно, медленно взял пистолет в руки. И погладил его. Как живого. Как живую птицу… зверька. Черного страшного зверька. Кусачего.

      И голову поднял. И я поразилась его лицу.

      На его лице просветилась, взошла и засияла, и заплакала вся его несбывшаяся жизнь. Которую он мечтал прожить, да не прожил.

      – Я всегда мечтал о таком, – сказал он тихо. – Оська!

      И Осип глядел на него молча, а он шагнул к нему и обнял обеими руками его культяпую, белую перевязанную голову, как запеленатую куклу.

      Отец его обернулся ко мне. Я сжалась в комок.

      – Мой отец, дед его, в Азиатской дивизии у Унгерна служил, казак. Ургу брал. Шашкой вовсю махал. Стрелял. Герой был. – Он помолчал. Вдруг крикнул хрипло, тяжело: – А мы?!

      Мы, все трое, молчали.

      И слышно было, как ровно и мерно идут часы.

      Или это кровь толкалась у меня в ушах?

      Я никому, никогда не отдам его. И не продам ни за какие деньги.

      И в карты не проиграю.

      И не пропью.

      Если только в меня кто-то выстрелит, сучонок какой-нибудь вонючий, и отнимет его у меня. Уже у мертвого.

      Я могу его только подарить. Сыну своему.

      У меня будет сын. Тонкая родит мне сына. Это будет хороший пацан. Тонкая смеется: ты сам еще пацан! – и целует меня, как только она одна целует.

      Я давал ей разглядывать пистолет. Она гладила его кончиками пальцев. Так ласково.

      Будто меня, голого, гладила.

      Будто гладила мой…

      Зубр

      Сидеть и глядеть на экране

      эти наглые, дикие кадры.

      Они волнуют кровь и дарят нелепый, забытый страх.

      Страх – как водка. Как дешевая водка.

      Его