Безумие. Елена Крюкова

по-собачьи подбрел на четвереньках к лежащей, балетно вывернувшей ногу Маните и навалился на нее, облапил, затряс ее за плечи, завыл.

      – Родненькая-а-а-а! Очнися-а-а-а!

      – Мишка, ну ты же не медведь…

      – Маня и медве-е-едь!

      – Тише вы, дайте Крюков договорит, он – в «скорую» звонит…

      Капрон оплавился. На икрах вздувались страшные пузыри. Женщина оборвала крик. Закинула голову. Закатила глаза.

      – Минька! Че лежишь на бабе? На моей?!

      Витя сцепил стакан в пальцах. Держал стакан, как булыжник. И сейчас размахнется и в башку Виденскому швырнет.

      – Такая же твоя, как и моя!

      Дубов, качаясь, нелепо нес от стола к телам на полу салфетку, смоченную водкой.

      – Виски… потереть…

      – Отзынь с салфеткой своей!

      Дубов присел около головы Маниты. Недвижное тело. Оно прекрасно. А картина сгорела. А Манита еще нет. Все еще можно поправить. Все… еще…

      Тер ей водочной салфеткой лоб, щеки.

      Мишка Виденский отвалился от женщины, оторвался, скуля, подняв песий зад, уткнув голову в половицу, подвывал.

      Сзади уродливый картофельный кулак налег на плечо, оттолкнул, упал Дубов, задрал медвежьи лапы. Витя, с бутылкой в руках, разжимал столовым ножом зубы Маниты. Из горла – в рот ей – сквозь зубы – водку вливал.

      – Зачем водяру?! Воду, дурак…

      – Сам дурак! Так быстрей оживет!

      Манита дернула головой. И раздался звонок.

      Дубов стоял на коленях с мокрой салфеткой в дрожащей руке. Быстрым, почти строевым шагом вошли санитары, дюжие парни. Краснорожие. Мороз на улице. Мороз. В России всегда мороз. Холод и голод. Колбаски захотели?! Хлеб-то весь подъели! Селедкин хвост обсосали…

      Афанасьев отнял горлышко бутылки от Манитиных губ. Вытер ей рот тыльной стороной ладони. Потом большим пальцем нежно обвел. Нежно в закатившиеся глаза смотрел. В лицо заглядывал ей, как в зеркало. Хотел увидеть себя.

      Три санитара, три парня ловко и быстро подхватили Маниту: один – под ноги, два других – под мышки, под плечи. Голова женщины болталась, гнулась шея. Застонала; содрогнулась всем долгим телом. Дернула плечами. Слабая попытка вырваться. Рот вдохнул и выдохнул табак, спирт, вольную волю.

      – Очухалась…

      Мишка Виденский улыбался жалко, шаловливо, умалишенно. Дубов подобрал под себя руки и ноги и стал похож не на медведя – на обрубок; и блестела в неверном свете догорающей свечи страшная голая голова.

      – Эк как ноги-то вздулись… страх божий…

      – Осторожней, товарищи! Это же не болванка! А женщина! Художница…

      Санитары пятились. Санитар, что всех моложе, с самым жестким, жестоким гладким лицом, обернулся к Мишке.

      – Художница! Художества! Нахудожествовали! Скажите спасибо, вас «скорая» на нас перекинула!

      – А кто вы такие? – глупо спросил Бобер, зажевывая горький, соленый огурец.

      – Мы? А ты не догадался?

      Жестоколицый ударом ноги в свином сапоге открыл дверь.

      Маниту выносили головой вперед.

      – Хорошо,