Безумие. Елена Крюкова

разрезанное улыбкой лицо. Ты не смотришь вниз. Зачем тебе смотреть себе под ноги? Смотри всегда поверх голов! Поверх штыков! Поверх дымов!

      Поверх – костей.

      Мужчины хлопали в ладоши. Ты танцевала. А может, просто качалась дико, туманно, ловя ладонями дым, углы мебели, край стола. Крупными, чуть раскосыми глазами уходящее, дымом уплывающее время ловя.

      Что у тебя с головой? Так сильно кружится она. Прекрати кружиться! Сядь! Отхлебни!

      – Э-э-э-эй! Маниточка-а-а-а! Жа-а-а-арь! Раскрасавица-а-а-а…

      Ты неловко махнула локтем, двинула в начатый холст на мольберте. Трехногий деревянный зверь покачнулся, да устоял; а холст, нынче замазюканный ею самою холст не удержался: двинулся, поплыл, рухнул на пол, на разрисованные стариком-временем и свежими красками половицы с грохотом, с сожалением и стыдом, мордой вниз.

      Маслом – вниз.

      Бутерброд всегда падает маслом вниз, Манита. Маслом! Вниз…

      Хорошо, не черная икра на нем. А твоя живопись.

      Твоя, матушка, твоя, а чья же еще.

      Мужчины по-волчьи навострили уши, уперли в стол не руки – лапы, приподнялись, нюхая молчащий воздух. Женщина прекратила круженье. Не била ногой об ногу и пяткой в усыпанный окурками пол. Свеча в консервной банке оплывала. Чадила.

      Ты встала как вкопанная и смотрела.

      Не на холст. На стол.

      На сиротью колбасную попку. На кости, из кусков радужной сельди торчащие. На длинные, как цветы магнолии, старинные бокалы: Игорь Корнев подарил. Когда они с Игорем в первый раз обнялись. Здесь. Вот здесь.

      На остро, опасно наточенный мельхиоровый нож с царским вензелем: а его однорукий Митя Кормилицын принес. Когда к ней сюда пришел. Прощаться. Она ему тогда: Митька, не дрейфь, что мелешь, кто тебя загребет?! А он ей: возьмут, Маня, сегодня и возьмут.

      И пришли тогда. И ночью взяли.

      За то, что в Богоявлении – церковь расписал и денег много заработал.

      Да нет! Не за это! Себе-то не ври! За то, что о ЦэКа партии плохо, черно говорил!

      А может, и не за это. А может, как раньше: ни за что.

      Чашка с розой. Эту Андрюша Никифоров принес. Сам розочку намалевал. Андрюша крупные холсты всегда мажет, а тут, даже странно. Сантименты? «Я тебе, Манитик, как художник художнику… вот…» И из-за пазухи скромно вынимает. Ты его тогда поцеловала. Сначала розочку на чашке, потом его. И пошло, и поехало. А что теперь, за подарки не благодарить?!

      Глаза скользили, ползли, замирали. Ощупывали. Благословляли.

      Глаза поглядели внутрь себя: а что там у тебя внутри, дорогая Манита, а?

      А ну-ка, ну-ка?!

      Боль. Кровь. Плетка. Пытка.

      Порезы. Хватаешь лезвие руками. Заносят над тобой. Бьют и бьют. Пытаются настигнуть, добить.

      Глаза глядят. В глаза льется пустой мир и наливает их до краев горькой водкой.

      Глаза видят исцарапанные собаками и людьми стены подъезда. Твоего детского подъезда.

      У твоего детства стены в засохшей кровяной корке. Грязные.

      А может, глаза видят грязный