Безумие. Елена Крюкова

обнимет. Он руки опустил бессильно. Усмехнулся. Пошарил в кармане. Нет, сигарету высосал последнюю. Под ложечкой ныло. В висках играла, стучала кровь. В висках и в паху.

      – Выждем время. Что, что! Лечить.

      Люба глядела в сторону. Пухлые плечи подрагивали под халатом. Щеки то белели, то алели.

      – Вы же знаете, Ян…

      Не добавила: «Фридрихович».

      – Я знаю…

      – Шизофрения не лечится!

      – Попробуем литий. Попробуем терапию инсулином. Попробуем все.

      – Ой, инсулином…

      – Что? Жестоко? А вы уже ток кому-нибудь назначали?

      – Нет. Пока – нет.

      – Вы юная. Молоденькая вы! Поживите с мое…

      Она подалась чуть вперед, ближе. Пышное тело поднималось тестом на дрожжах. Белые крутые кудри выбились из-под шапочки. Бахнула дверь. Влетела тощая, резкая, из одних обгорелых углов, чернокосая, с бешеным оскалом вместо улыбки, без белой шапки, лохматая, как собака после драки, женщина; в распахе незастегнутого халата блестели военные медали на лацкане потертого твидового пиджака. Вскинула глаза на пару. Покривила рот. Щека задергалась в невыносимом тике.

      – А! Голубочки! – крикнула женщина-кочерга. – Затаились! Ординаторская не место для воркованья!

      – Почему же, – Боланд с пожарной высоты весело глянул на вбежавшую, – здесь такая удобная кушетка.

      Присел и приглашающе рукой по кушетке, резиновой клеенкой застланной, похлопал.

      – Циник!

      – Точнее, охальник.

      Люба легко, заливисто рассмеялась.

      Тощая врачиха недавно в психушке работала. Прикатила из Ленинграда. Поговаривали, что ее выгнали: выслали. За то, что она помогла больному уйти на тот свет. До суда и тюрьмы дело не допрыгало: замяли.

      Ни с кем не дружила Тощая. А вот с Любой сдружилась.

      Люба подпустила ее к себе близко, как застывшую на лютом морозе – к теплой, щедро растопленной печке. И грелась Тощая возле уютной Любы. И казалось Любе – она тоже больная; безумнее всех самых безумных. За тонкими угластыми плечами стояло, раскинув крылья, черное горе. Про него надо было лишь молчать.

      Люба и молчала. Кормила Тощую домашними пирогами. Хорошо Люба пекла пироги, особенно с мясом и с луком-яйцами, а еще маленькие пирожки – с грибами, с капустой, с яблоками, с вареньем. Отменная стряпуха. И одинокая такая. А не всем в жизни везет. За больного, что ли, замуж выйти?

      – Ты моя горностайка. – Люба лапнула Тощую за плечо, за спину, подгребла к себе. – Ну что такая заполошная? Кто там у тебя трудный? Кровь высосали. Всех разгоню!

      – Тебе главный разгонит…

      Тощая шмыгнула носом. Нервное, изломанное бессоньем, треугольное лицо оттаивало, текло талой бурной водой, вспыхивало жалким подобием улыбки, плыло и мерцало. Плафон качался под потолком на тонком перевитом проводе.

      – У меня в сумке чудеса. Только за день-то остыли. А горячие – вку-у-у-усные были! Ну давай?

      – С мясом, Любк?

      – С мясом, – вздохнула горько, – все сожрали. Профессор Зайцев – и тот ел! Я в заначке… только с черемшой…

      Полезла