Безумие. Елена Крюкова

в гостиной, от пола до потолка зеркало стояло, на светлой еловой тумбе. Отец стучал по нему ногтями: запылилось, надо бы протереть! Мачеха зло подходила, комкая тряпку в кулаке, терла, терла, будто дыру протереть хотела. «Вот, глядись в свое венецианское стекло!».

      Взрослые гляделись. А она – нет.

      Вот лишь сегодня. Этой ночью. Исподтишка. В тайное зеркало старого шкафа.

      Тронула пальцем грудь. В другой руке крепко держала платье, словно боялась – взмахнет рукавами, улетит. Глаза обшарили плечи и ребра. Скользнули вниз. Как устроен человек? У женщин внизу треугольник. У мужчин отросток. Это для размножения. Она читала в старинной энциклопедии. Она все знает. И даже больше. Но о страхе нельзя говорить. Нельзя думать. О нем нельзя помнить. Он просто есть, и все. Не надо тревожить его.

      Довела взглядом до коленей, до лодыжек, до пальцев ног. И взмахнула парчой. И скользнула в нее обреченной рыбой. Сама прыгает в сеть. Сама забьется, заплещет хвостом, плавниками, задохнется. Ударят багром по голове; счистят чешую; разделают, разрежут – зажарят на чугунной громадной сковородке – и зеленью посыплют, и подадут к столу.

      И родители будут есть и похваливать: а, черт возьми, как вкусно! Неужели это наша дочь?

      Добавки! Еще!

      Стояла босиком, в парчовом платье, перед зеркалом.

      Потрогала, как живую, туго скрученную из золотой парчи маленькую розу над вырезом между грудями.

      Дверь пропела: ми, ми-бемоль, ре. В детскую спальню шагнул человек.

      Манита резко, на одно мгновенье, увидела в зеркале: летящий наискось снег, и закинутое лицо, и кричащий рот, и серебряную брошенную во тьму монету щеки, и ночь взметнулась и повисла смоляными космами, и борьба, и стон, и красное, красное горькое густое варенье, медленно, толстыми каплями, стекает по белым голым плечам, по живой голой свече, а ей гореть-то – миг, другой, и погаснет.

      Отец взял ее обеими руками за плечи.

      – Манита! Что ты тут творишь? Среди ночи?

      Ее голова обернулась к нему.

      А она сама все так же глядела в зеркало.

      Ее стало две, не одна.

      – Я? Ничего. Я сплю.

      – Манита! Врешь и не краснеешь! Ты же не спишь.

      – Я сплю.

      – Ты крадешь из шкафа мамины наряды. Если что испортишь? Она с меня голову снимет.

      Ее лицо глядело на отца, а ее глаза глядели вглубь страшного зеркала.

      – Ты боишься ее.

      – Не боюсь, а берегу.

      – Меня ты не бережешь.

      – Ну ладно! Ну хватит!

      Попытался повернуть ее к себе целиком. Манита стала как стальная. Как бронзовый памятник Ленину, Сталину. Ее ноги вросли в паркет. Не вырвать.

      Отец осилил. Теперь они стояли лицом к лицу.

      Манита потеряла зеркало из виду.

      И потеряла страх.

      Глазами обожгла глаза отца.

      Послала из-под ощеренных зубов презрительный выдох его прокуренным, колким губам.

      Прикрыла ладошкой парчовую розу, как пойманного