Пир (сборник). Владимир Сорокин

в глубокий нутряной рев.

      Все сгрудились у печи, только няня отошла в сторону, отерла подолом слезы и высморкалась.

      Кожа на ногах и плечах Насти быстро натягивалась, и вскоре, словно капли, по ней побежали волдыри. Настя извивалась, цепи до крови впились в нее, но удерживали, голова мелко тряслась, лицо превратилось в сплошной красный рот. Крик извергался из него невидимым багровым потоком.

      – Сергей Аркадьич, надо б угольки шуровать, чтоб корка схватилась, – облизал пот с верхней губы Савелий.

      Отец схватил кочергу, сунул в печь, неумело поворошил угли.

      – Да не так, Хоссподи! – Няня вырвала у него из рук кочергу и стала подгребать угли к Насте.

      Новая волна жара хлынула на тело. Настя потеряла голос и, открывая рот, как большая рыба, хрипела, закатив красные белки глаз.

      – Справа, справа, – заглянула в печь мать, направила кочергу няни.

      – Я и то вижу, – сильней заворочала угли та.

      Волдыри стали лопаться, брызгать соком, угли зашипели, вспыхнули голубыми языками. Из Насти потекла моча, вскипела. Рывки девушки стали слабнуть, она уже не хрипела, а только раскрывала рот.

      – Как стремительно лицо меняется, – смотрел Лев Ильич. – Уже совсем не ее лицо.

      – Угли загорелись! – широкоплече суетился отец. – Как бы не спалить кожу.

      – А мы чичас прикроем, и пущай печется. Теперь уж не вырвется, – выпрямился Савелий.

      – Смотри, не сожги мне дочь.

      – Знамо дело…

      Повар отпустил лопату, взял широкую новую заслонку и закрыл печной зев. Суета вмиг прекратилась. Всем вдруг стало скучно.

      – Тогда ты… того… – почесал бороду отец, глядя на торчащую из печи рукоять лопаты.

      – За три часа спекётся, – вытер пот со лба Савелий.

      Отец оглянулся, ища кого-то, но махнул рукой:

      – Ладно…

      – Я вас оставлю, господа, – пробормотала мать и ушла.

      Няня тяжело двинулась за ней.

      Лев Ильич оцепенело разглядывал трещину на печной трубе.

      – А что, Сергей Аркадьевич, – отец Андрей положил руку на плечо Саблина, – не ударить ли нам по бубендрасам с пикенцией?

      – Пока суть да дело? – растерянно прищурился на солнце Саблин. – Давай, брат. Ударим.

      Железная рукоять вдруг дернулась, жестяная заслонка задребезжала. Из печи послышалось совиное уханье. Отец метнулся, схватил нагревшуюся рукоять, но все сразу стихло.

      – Это душа с тела вон уходит, – устало улыбнулся повар.

      Вытянутые полукруглые окна столовой, вечерние лучи на взбитом шелке портьер, слои сигарного дыма, обрывки случайных фраз, неряшливый звон восьми узких бокалов: в ожидании жаркого гости допивали вторую бутылку шампанского.

      Настю подали на стол к семи часам. Ее встретили с восторгом легкого опьянения.

      Золотисто-коричневая, она лежала на овальном блюде, держа себя за ноги с почерневшими ногтями. Бутоны белых роз окружали ее, дольки лимона покрывали грудь, колени и плечи, на лбу, сосках и лобке невинно белели речные лилии.

      – А это моя дочь! – встал с бокалом Саблин. – Рекомендую, господа!

      Все