Серафим. Елена Крюкова

хоти-и-и-ите, стерегите!.. я и та-а-ак не убегу-у-у!.. Хоть мне хочется-а-а-а на во-о-олю…

      – Цепь порва-а-а-ать я не могу-у-у-у! – голошу я тоже уже на весь луг, на весь ближний лес, на все небо.

      Голос-то у меня крепкий, звонкий, я ж музыкант, гармонист-баянист, певец будь здоров, на всех сельских свадьбах-поминках-крестинах – первый песенный соловей, заводила, меня-то никто уж не перекричит! Не переплюнет!

      А тут – поди ж ты, крикун, кочет какой, меня перепеть хочет!.. ах ты…

      – Не гуля-а-а-ать мне!.. как быва-а-ало!.. – ору я. – По широ-о-о-оким!.. по поля-а-а-ам!

      Поп не отстает.

      – Моя мо-о-олодость!.. пропа-а-а-ала!.. по острогам… и тюрьма-а-а-ам!..

      Ах ты поп, распоп…

      Ну я ж тебе…

      – Эко как славно голосят-то! – кричит на весь сенокосный луг Лина из Малиновки, Лина-Магдалина, марийка, мариечка моя.

      Я с ней – на этом вот лугу, под свежими стогами – обнимался когда-то…

      Давно?.. недавно?.. да будто вчера…

      У Магдалинки муж давно, дети взрослые… может, уж и внуков-котят теплая кучка в лукошке… а все глазки раскосые горят из-под чисто-белого, как снег, платка…

      Я вдыхаю дурманный, цветочный, ягодный воздух глубже в легкие. Как целое небо нежное, голубое – вдыхаю.

      – Солнца лу-у-у-ч!.. уж не загля-а-анет!..

      – Птиц не слы-ы-ышны!.. голоса-а-а-а!

      Мать же твою, как же ты здорово поешь-то, мужик, а…

      – Мое се-э-э-эрдце!.. тихо вя-а-а-анет!.. Не глядя-а-а-ат уже глаза-а-а-а!

      – Да, как же, – зыркает в мою сторону однозубая Валя Борисова, – как же!.. Не глядят!.. Так и норовишь, Юрка, к кому-нито… под покровом ночки темной… от пчел своих кусачих… от женки своей, Ляльки…

      – Лялю не тронь, – бросаю я однозубой Вале через потное плечо, – Ляля моя – неприкосновенна… – И еще громче воплю, заливаю голосом, как горячим вином, всю округу лесную, жаркую:

      – Солнце всхо-о-о-одит!.. и захо-о-о-одит!..

      Поп останавливается внезапно.

      Резко так: р-р-раз – и встал. И песню оборвал.

      И я тоже заткнулся, как пробку в рот вставили.

      Гляжу – голову задрал, в небеса всматривается.

      Наблюдает, как из-за Волги страшные, черно-синие тучи ползут, наползают.

      А я уж, посреди травы скошенной, совсем рядом к нему стою.

      Рубаха на нем вся промокла. Спину хоть выжимай. Из белой – мокрой, серой стала. И платочек носовой на башке, с четырьмя потешными завязками с четырех углов, тоже весь вымок.

      Рукой взмахнул.

      И я залюбовался вдруг им, как баба прямо. Красивый, гляжу, мужик-то! Ух, бабы дохнуть будут в селе… Смерть мухам, какой богатырь… Да справный… Да косит как… Хорошо, хорошо ты, поп, себя показал… Уважать тебя – будут…

      – Гроза идет, – негромко выдохнул, но я услышал. – Да сильная будет!

      Вж-ж-жих-вж-ж-жих – коса за спиной.

      Обернулся я: Настька Кашина.

      Глядит на попа. А поп на нее не глядит.

      Глядит – в небо.

      И молния,