Серафим. Елена Крюкова

тут, и свечи…

      – Дайте ему святой водички…

      – Да очухался уже… маленький…

      Бабушка сидела на церковной скамье, около зарешеченного окна, я сидел у нее на руках, она прижимала меня к себе и сильно встряхивала. Я шире открыл глаза и сказал, языком заплетая:

      – Она меня поцеловала!

      Бабушка крепче прижала меня к себе и заплакала от радости.

      – Сыночек, сыночек мой… Боречка… ласточка…

      Мелкие, быстрые поцелуи облепляли мое лицо, как пчелы, как бабочки летние, садились, вспархивали, улетали.

      Она меня звала всегда так – не «внучек», а «сыночек».

      У бабушки моей трех сыновей на войне убили.

      Немцы… фрицы…

      При коротком, наотмашь бьющем слове «фриц» мне представлялся почему-то рыбацкий котелок с железными ушами, и в уши ветка продета, и над костром мотается, а в котелке – уха, что ли, варится?.. или – человечина…

      «Да ведь и они тоже люди, – говори бабушка, плача, зажигая перед домашней иконой Богородицы лампадку, – это им Гитлер, сучонок вонючий, приказал… А так – они не виноватые, фрицы…»

      – Баушк, где мы? – спросил я.

      Вокруг нас звучали густые, как мед, голоса, ходили и крестились разноцветные люди, звенела чистая, как хрусталь, музыка, жарким расплавленным золотом пылали свечи, толпы свеч, как толпы горящего золотого народа.

      – Во храме, – тише мыши сказала бабушка над моим запрокинутым лицом.

      – Мы все умрем? – прогундосил я – и заплакал.

      – Умрем, а потом все воскреснем, – шепнула бабушка. Ее беззубый рот смеялся беззвучно. По глубоким руслам темных морщин катились меленькие, как кривобокий речной жемчуг, мутные, как самогонка, слезки.

      – Как – воскреснем?

      Мое любопытство границ не имело.

      – Да вот так. Земля раскроется, гробы отворятся, все скелеты оденутся плотью, и мы оживем.

      – И мои дядья оживут? Ну, которых на войне убили, да?

      Напротив скамьи, где сидели мы с бабушкой, висела икона. Икон много было в той старой церкви. С иконы на меня снова глядела моя Красавица. Она была тут почему-то одна, без Ребеночка. Ручки сложила на груди, головочку склонила, и так улыбалась, что становилось горячо сердцу.

      Бабушка меня уже не слушала. Бабушка глядела на Красавицу, и слезы так же мелко, дробно, быстро текли.

      – Елеуса, – донесся до меня бабушкин шепот и хриплое дыханье.

      «Елеуса, Елеуса, Елеуса…» – стал повторять я про себя – и уснул.

      Бабушка Марфа была матерью моей матери. Мою мать звали Матрена Ильинична, а отца – Валентин Иванович Полянский. Бабушка рассказывала мне байку, как они познакомились, мои родители. «Мать твоя училась на маляра, а папка твой учился в ФЗУ на краснодеревщика. Папку твоего в сорок первом году привезли из Польши, и ему было одиннадцать лет. Ну вот они и полюбились быстро! Долго ли! Дело молодое! И вы, детишки-карапышки, пошли…»

      Я был