Зеркало. Елена Крюкова

такие минуты и представляются минутами откровения, принесенного, как на ладошке, несмелым ребенком.

      – Дяденька, дяденька! Иди сюда, на кухню… Здесь у мамки блины холодные остались… Щас найду… Вот они – под миской… На…

      – Дочка!.. Спасибо тебе, Бог тебя наградит…

      – Дяденька, да ты не плачь, а ешь… У тебя слёзы в бороде.

      – Милашечка… И-эх!.. это всё ништяк, а вот добрых душ на свете мало – ох, штой-то не видать…

      – Дяденька, а почему у тебя гармошка – красная?

      – Потому что песня моя – прекрасная.

      Обжигая воображение читателей подробностями, Елена Крюкова создает образ ещё одного персонажа поэмы, одноногого солдата с гармошкой. Добрый он в поэме, шумный и отчаянно веселый. А чего грустить? Не развеселишь соседей сам, так и смеяться не с кем будет!

      Мужики, победившие в кровавой войне, усвоили привычку не унывать на всю оставшуюся жизнь. Поэт подслушал это? Угадал? Сконструировал?

      Он с этим жил с детства, этим обучен жить и подниматься над трудностями.

      Вот вечерняя песня матери, взбивающей масло для сына.

      Её желание накормить как можно лучше ребенка естественно, словно дыхание.

      Однако это не просто делание из сметаны драгоценного сливочного масла (потому, что масла в магазинах нет). Это действие внезапно вырастает из рамок быта и поднимается до трагедийного охвата:

      И, бешена, патлата, сметану в масло бью —

      До завтрашней зарплаты у рабства на краю,

      До детских ртов галчиных,

      Где зубы – как огни! —

      До матюга мужчины, до ругани родни,

      До магазинов пьяных, где жиром пол пропах —

      Ну, вот она, сметана! Густеет на глазах…

      А я её сбиваю всю ночку, до утра!

      Живу и выживаю – на выдумку хитра!

      И, если лютый голод затмит и слух, и речь —

      Я в наш родимый холод найду, чего испечь.

      Вот любовь портнихи Саньки и ресторанного лабуха Степки – история, звучащая горьким и ярким лейтмотивом в этой саунд-драме, обнимающая своим неистовым накалом низы коммунального «дна» и высоты нежнейшего, полного слез, силы и света вечного человеческого чувства. Любовь, раскинувшая руки от архаики до сиюминутности, от кухонного примуса до песни и молитвы. Любовь, которая прекрасно помнит недавний свист пуль и грохот разорвавшихся снарядов.

      – Я люблю тебя, я люблю тебя, Стёпка. Я сегодня ночью шила до трёх. Ты обхватишь руками – и страшно, и знобко, зубы друг об дружку стучат, как горох… Я, гляди – лиловой крашусь помадой! Амальгаму зеркал проглядела до дна… Я безумная. Нету с собою сладу. Я с тобою – как пьяная без вина. Я люблю тебя, я люблю тебя, Стёпка! Ох, зачем я в кабак твой поесть зашла?! А ты брямкал, горбясь, по клавишам топким, из-под пальцев твоих – моя жизнь текла… Моя жизнь: изба в Тарасихе вьюжной, ребятня мокроносая, мамкин гроб да отец-матерщинник, кривой, недужный, – поцелуй его помнит росстанный лоб… Моя жизнь: чужие орущие дети, подтираю за ними, им