Красный сфинкс. Книга первая. Геннадий Прашкевич

его к тебе под благословение. Он любит науки только для них самих и, как художник, готов для них подвергать себя всем лишениям».

      Именно П. А. Плетнев, человек увлекающийся, устроил Гоголя учителем истории в Институт благородных девиц. Конечно же, эта помощь сразу увиделась Гоголю прямым указанием свыше. Подвиги! Высокие духовные подвиги! Он же всегда о них мечтал. Обрадованный Гоголь сразу замыслил написать не просто Историю, а Историю Всеобщую. «После изложения полной истории человечества – («О преподавании всеобщей истории») – я должен разобрать отдельно историю всех государств и народов, составляющих великий механизм всеобщей истории. Натурально, та же полнота, та же целость должна быть видна и здесь в обозрении каждого порознь. Я должен обнять… как оно основалось, когда было в силе и блеске, когда и отчего пало (если только пало) и каким образом достигло того вида, в каком находится ныне; если же народ стерся с лица земли, то каким образом на место его образовался новый и что принял от прежнего».

      Величие и размах замыслов владели Гоголем, вот, правда, знаний не хватало. «Я на время решился занять кафедру истории, и именно средних веков, – писал он М. П. Погодину. – Если ты этого желаешь, то я пришлю тебе некоторые лекции свои, с тем только, чтобы ты прислал мне свои (курсив мой, – Г. П.). Весьма недурно, если бы ты отнял у кого-нибудь студента тетрадь записываемых им твоих лекций, особенно о средних веках, и прислал бы мне теперь же…»

      «Наружный вид Гоголя, – вспоминал близко друживший с ним С. Т. Аксаков, – был тогда совершенно другой и не выгодный для него: хохол на голове, гладко подстриженные височки, выбритые усы и подбородок, большие и крепко накрахмаленные воротнички придавали совсем другую физиономию его лицу; нам показалось, что в нем было что-то хохлацкое и плутоватое. В платье Гоголя приметна была претензия на щегольство. У меня осталось в памяти, что на нем был пестрый светлый жилет с большой цепочкой…»

      И характер Гоголя поразил Аксакова. Особенно его скрытость и в то же время восторженность, а также странное многими отмеченное, можно сказать, непомерное, неестественное честолюбие. «Я, однако, объясняя себе поступки Гоголя его природною скрытностью и замкнутостью, его правилами, принятыми сыздетства, что иногда должно не только не говорить настоящей правды людям, но и выдумывать всякий вздор для скрытия истины, я старался успокоить других моими объяснениями. Я приписывал скрытность и даже какую-нибудь пустую ложь, которую употреблял иногда Гоголь, когда его уличали в неискренности, единственно странности его характера и его рассеянности. Будучи погружен в совсем другие мысли, разбуженный как будто от сна, он иногда сам не знал, что отвечает и что говорит, лишь бы только отделаться от докучного вопроса; данный таким образом ответ невпопад надо было впоследствии поддержать или оправдать, из чего иногда выходило целое сплетение разных мелких неправд. Впрочем, я должен сказать, что странности Гоголя иногда были необъяснимы и остались навсегда для меня загадками. Мне нередко приходилось объяснять самому себе поступки Гоголя точно