Прибрежный пират. Эмансипированные и глубокомысленные (сборник). Френсис Скотт Фицджеральд

была жизнь, что за жизнь! Я никогда не смогу тебе объяснить, но здесь было что-то особенное!

      – Я понимаю, – вполголоса ответил он.

      Салли Кэрролл улыбнулась и вытерла слезы краешком платка, торчавшего из кармана у него на груди:

      – Ты не загрустил, любимый мой? Даже если я плачу, мне здесь очень хорошо; здесь я черпаю какую-то силу.

      Взявшись за руки, они развернулись и медленно пошли обратно. Увидев мягкую траву, она потянула его за руку и усадила рядом с собой, у остатков низкой полуосыпавшейся стены.

      – Скорее бы эти три старушки ушли, – сказал он. – Я хочу поцеловать тебя, Салли Кэрролл!

      – Я тоже хочу.

      Они в нетерпении ждали, пока удалятся три согбенные фигуры, а затем она целовала его, пока небо не растворилось в сумерках и экстаз бесконечных секунд не затмил все ее улыбки и слезы.

      Потом они медленно шли обратно, а по углам сумерки разыгрывали усыпляющую партию в черно-белые шашки с остатками дня.

      – Приезжай в середине января, – сказал он. – Погостишь у нас месяц или больше. Будет здорово! Будет зимний карнавал, и если ты никогда не видела настоящего снега, то тебе покажется, что ты попала в сказку. Будем кататься на коньках, на лыжах, на санках с горок, на больших санях, будут факельные шествия и парады на снегоступах.

      Такой праздник не устраивали уже много лет, так что будет потрясающе!

      – А я не замерзну, Гарри? – неожиданно спросила она.

      – Конечно нет! Разве что нос замерзнет, но до костей не проберет. Климат у нас суровый, но сухой.

      – Я ведь дитя лета… Мне никогда не нравился холод.

      Она умолкла; они оба некоторое время молчали.

      – Салли Кэрролл, – медленно произнес он, – что ты скажешь: может быть, в марте?

      – Скажу, что я люблю тебя!

      – Значит, в марте?

      – Да, в марте, Гарри.

      III

      Всю ночь в пульмановском вагоне было очень холодно. Она вызвала проводника, попросила еще одно одеяло, но одеял больше не было, и, вжавшись поглубже в мягкую вагонную койку и сложив вдвое свое единственное одеяло, она тщетно попыталась уснуть хоть на пару часов. С утра необходимо было выглядеть как можно лучше.

      Проснувшись в шесть и натянув на себя отдававшую холодом одежду, она, спотыкаясь, пошла в вагон-ресторан выпить чашку кофе. Снег просочился в тамбуры и покрыл пол скользкой коркой льда. Этот холод завораживал – он проникал везде! Выдох превращался в осязаемое и видимое облако, и, глядя на него, она испытывала наивное удовольствие. Сев за столик в вагоне-ресторане, она стала смотреть в окно на белые холмы, долины и разбросанные по ним сосны, каждый сук которых представлял собой зеленое блюдо для изобильной порции холодного снега. Иногда мимо пролетали уединенные домики, безобразные, унылые и одинокие посреди белой пустыни; видя их, она всякий раз чувствовала укол пронзительного сострадания к душам, запертым внутри в ожидании весны.

      Покинув вагон-ресторан, она, покачиваясь, пошла обратно в свой вагон – и почувствовала