Старые фотографии. Елена Крюкова

вдоль вагонов. Поезд минуту стоял. Станция маленькая. «МАРЬЕВКА» ― вывеска под крышей вокзала пьяно покосилась, вот-вот упадет. Прыгай же! Ну!

      Кудрявая толстая проводница в вагонных дверях надменно вздернула подбородок. С закрученным в трубочку желтым флажком важно застыла, бронзовый монумент. Как в парке станичном: девушка с веслом. Флажок вместо весла, баба вместо девки, тоже красиво.

      – Куда прешься! ― Оттолкнула стальным взглядом. ― Не видишь, тронулись уже! Прыгучий!

      – Тетенька, я…

      Зашарил в кармане, вроде как билет искал.

      – Опоздал!

      – Теть, я из третьего вагона, пустите, уж не добегу…

      – Заяц!

      Поезд медленно набирал ход.

      Колька бежал рядом с вагоном. Умоляюще, умильно на проводницу глядел. Мешок подпрыгивал за плечами.

      – Ну честно, теть!

      – Не видишь, я ступеньки подняла!

      Поезд перестукивал колесами все громче, невозвратимей.

      Оглушительно засвистел паровоз. Выпустил струю белого жаркого дыма.

      Проводница ногой отвалила железную плаху. Лестница лязгнула. Колька проворно, по-обезьяньи, взобрался по ней. Раз-два – и в тамбуре.

      – Ну! ― Раскрытая, властная ладонь проводницы – у самого его лица. ― Где билет?

      Проскользнул под толстым локтем ее. Крутанул железную ручку тяжелой, как баржа, тамбурной двери. Как бежал, сломя голову, по вагонам, на ноги людям наступая, чемоданы чужие коленями сшибая – не помнил.

      В себя пришел только тогда, когда, летя по еще одному, набитому потными людьми вагону, услышал, как в спину кинули ему жесткий, острый крик:

      – Куды несесся, хлопец! К машинисту?! Дык вин же ж тоби у топку кинет!

      Ноги в пол вросли, и пол качался, стучал под ним. Обернулся к дядьке, что осадил его на ходу, как коня.

      – Так я…

      – Вижу, вижу жопу рыжу, ― беззлобно бросил мужик. Рука у мужика висела на косынке, сломанная, в гипсе, и марля вся в угольных пятнах, грязная. В углу рта – трубка погасшая: не курить, не сорить. ― Беспризорник? Ясно дело! Лезь!

      Трубку изо рта вынул, ею указал наверх.

      Колька взмыл на третью полку живо, как сокол ясный. Мужик подбрел, шатаясь, завалил его узлами, закрыл чемоданами.

      – Коли посикать пожелашь – прочирикай, выпущу, ― просипел.

      Поезд уже набрал ход, за окном мелькала, летела горячая, жгучая родная земля, пахло перцем, огурцом, курицей и горилкой – народ развязал дорожные сумки, еду достал, разложил на столах, угнездил на коленях. Время обеда, все ели, жевали. Колька тоже вынул из заплечного мешка свой ржаной. Аккуратно отрезал перочинным ножом горбушку. Эх, жаль, перочинный взял, а то ведь можно было у бати и охотничий, медвежачий, позаимствовать. Побоялся. Постеснялся.

      Жевал хлеб с наслажденьем. Хлеб, как персик, давал сладкий сок. И запивать не надо. Интересно, на сколько ему того хлеба хватит?

      «Ничего. В Жданове сразу – на корабль. Юнгой попрошусь. И там уж… на камбузе…