Старые фотографии. Елена Крюкова

году я впервые сбежал из дома

      Я хотел увидеть море.

      Надо ли прощаться с мамкой Дуней?

      Если ты сбегаешь на море навсегда – прощаться не надо.

      Ты же не навсегда прощаешься.

      Надо просто собрать в мешок вещички. В заплечный мешок.

      С мешком – проворнее, надежнее; с мешком не заберут, мешок – он же серый, нищий. Заберут – как раз с чемоданом: подумают, украл.

      А надо не привлекать внимание. Надо – тихо, скромно, забиться в общем вагоне в уголок. Или даже под лавку.

      Стукнула дверь. Колька воровато кинул мешок за комод. Он уже успел положить туда перочинный нож, мешочек с сахаром, баночку с солью, сухари и ржаной кирпич.

      Одежку не успел положить.

      Ну ничего; мать сейчас повертится в избе и уйдет, у нее на дворе со скотиной работы много.

      Голодомор не все переплыли. Брат Васька умер. А брат Серенька и сестра Зойка – выжили, а все как раз думали – Зойка помрет, такая слабенькая была, совсем в щепочку превратилась.

      А сейчас откормились все, отъелись. Евдокия Семеновна скотину завела. Ей – колхоз разрешил: как многодетной матери. Спасибо колхозу.

      Евдокия подозрительно глянула на Кольку.

      – Шо робишь? Шо гляделки вылупил? К дружкам побег? Ой, батькина судьбина ждет… Ой, сопьесси…

      – Мама, я ж не пьяница какой. Я ж пацан еще. Ну что ты.

      Колька правильно, хорошо говорил по-русски, хоть и учился в украинской школе. Украинский ему давался с трудом, а вот русский шел как по маслу.

      Евдокия тяжело вздохнула.

      – А шо видок такой, будто б слямзил со стола шо-то? Не слямзил?

      – Не слямзил. Мам, ну будет. Все мирово.

      Колька поднял большой палец.

      – Мирово-то мирово, ― мать зыркнула на дверь, подошла и крепко прикрыла ее, ― а вон у нас напротив, на той стороне, у Шевченок отца забрали. Ночью. И к нам жду. Иван Иванычу уж узелок сготовила.

      «Узелок. Отцу – узелок. А я! Куда ж я мчусь?! На море, видишь ли, захотел, аж мочи нет!»

      – Какой… узелок?

      – Да шо ты хлупеньким притворяшься, сыночек… ― Мать утерла лицо ладонью. ― Берут же! Берут! Денно и нощно! Увозят! А куда – не говорят… И с концами людыны пропадають. С концами…

      Евдокия еще обозрела избу. Все на местах. Потрепала сынка по русому чубу. Большой какой. И как светло улыбается! И скулы широкие, и глаза широко расставлены, как у бычка, и нос широкий, лопатой; это в нее, в Дуньку. У Ивана носяра тонкий, длинный, лисий. Вот Зойка – вся в батю: принцессочка, актрисулька.

      – Ну, валяй. Я до коровы пийшла. А ты Женьку выпасешь?

      Женька – коза. Раздоенная уже, вымечко черное, мохнатое. Молоко пахнет отвратно, прелым сеном и мокрой шерстью, но мать насильно пить заставляет, кричит: «Полезность! Вы шо, опять голодуху хотите?! Не повмирали бо усе?!»

      – Выпасу.

      «Вот и повод уйти. Улизнуть. Женька сама домой дорогу найдет. Если за мной не побежит на станцию».

      Чувствовал себя – предателем.

      Худо, черно стало на душе.

      Скакал,