Старые фотографии. Елена Крюкова

я не слабак, это я тут так нарочно сижу, при дороге! ― и даже ухитрился подмигнуть ей.

      Девочка не двигалась. Шевелилось под ветром лишь ее ситцевое, простенькое платьишко.

      Тогда Колька догадался. Он сложил губы трубочкой и свистнул девчонке, как собаке:

      – Фью-у-у-у!

      Что означало: «Не дрейфь, я не мертвяк, я живой, вон видишь, свистеть могу».

      И девочка услышала.

      Улыбнулась ему.

      Или это он сам себе улыбнулся?

      «Мы с ней похожи. Как брат и сестра. Я вроде как в зеркало смотрюсь. Гляжу в ее лицо – а это – зеркало».

      – Зеркало, ― тихо сказал Колька и сжал кулаки. ― Ты зеркало. Я знаю.

      Девочка не пошевелилась.

      – Иди ко мне! ― крикнул Колька, а на самом деле прошептал.

      Девочка стояла.

      – Ты! Как тебя зовут? ― шепотом кричал Колька.

      Девочка молчала.

      Потом ветер тихо стронул ее с места, и она тихо и торжественно поплыла к нему по воздуху, немножко подымаясь на землей, едва касаясь подошвами сандалий легкой и веселой серо-золотой пыли, и Колька изумленно глядел на этот легкий и тихий полет, и он почуял, что тоже над дорогой приподнялся, завис – и медленно, тихо навстречу ей полетел.

      Так летели они, мальчик и девочка, навстречу друг другу.

      И не успели друг друга обнять.

      Под мышки Кольке просунулись грубые руки. Голос ругательски, проклинающе забасил над ним, чужие руки тянули к себе, вылавливали его, медленную голодную снулую рыбу, из тугого пылающего воздуха, возвращали на землю, били, колотили, спасали.

      – Ты! Николка! Очнись! Эй ты! Очнись! Ну давай глазенки отворяй! Ну ты, ты, не вмирай! Не вмирай, понял?!

      Колька голову неловко повернул. Чуть шею не сломал. Заболела шея.

      Дядя Матвей Филиппыч, рябой и криворожий, это он от взрыва в шахте пострадал когда-то сильно, весь искорежился, осколки ему лицо усыпали и пронзили, и все щеки и лоб и подбородок – в рытвинах и ямах и ухабах, и чужие думали: оспой переболел, ― а станичники да шахтеры знали все и в застольях возглашали: «Ты, Матюша, два раза родился! Так выпьем же горилки с перчиком за тебя, мужик бессмертный!» ― держал Кольку на руках, а руки-то у него не две, а полторы, отняли ему после того взрыва, язви его в корень, правую руку до локтя, и культей он ловко управлялся, хоть и жаловался в холода: «Болыть ручонка, болыть!» ― встряхивал мальца жестоко, как мешок с картошкой, что в кузов грузовика заталкивают, потом наземь опустил и бил, бил по щекам, и все орал:

      – Очнися! Очнись!

      – Я очнулся уже, Матвей Филиппыч…

      – Та ни! Не очнувся!

      Изрытая взрывными оспинами рожа, во сне привидится – в штаны накладешь, придвинулась к Колькиному лицу и осклабилась, и Колька тупо, каменно глядел на сломанную расческу черных зубов: так Матвей Филиппыч смеялся от радости, что Колька очухался, ― от счастья смеялся.

      – Вот зараз очнувся! Жить будешь, хлопчик!

      И Колька старательно,