Старые фотографии. Елена Крюкова

брызжет в лицо. Квадратный кусок жесткой бумаги – уже металл. Уже ржавый бок подводной лодки; черная тяжесть якоря, спрятанного под носом корабля.

      Эсминец? Линкор? Он вдали. Он вблизи.

      Здесь. За скалами.

      Свет заливает скалы. Свет бьет прибоем в лица двоих.

      Их сфотографировали тайком – они оба не знали о том, что их снимают, а я их взяли и сняли без спросу. Кто подарил им снимок потом, когда проявил?

      Сначала подарили ей.

      Той, что стоит, прижавшись спиной к скале. И брызги прибоя летят ей в лицо. И смеется она.

      А она передарила ему. Когда поняла, что он уезжает. От нее. Навсегда.

      Как я могла об этом обо всем знать?

      Колени заболели. Пальцы гладили молчащие лица на глянцевой коричневой дрожащей бумаге.

      Лицо женщины. Брови – крылья чайки.

      Лицо мужчины. Бритый лоб. Без бескозырки. Бескозырка – в руках.

      Парень, матрос, смущенно стоит перед смуглой женщиной, вдвое старше его. Она меньше его ростом. Она сонными, совиными, с поволокой, огромными глазами глядит на ярко сверкающую под солнцем медную пряжку его ремня.

      Обвести пальцем ее лицо.

      Потом его лицо.

      Я сама рисовала их обоих живым пальцем; я видела их глазами, пальцами и руками. Как слепая. Мама рассказывала: слепые читают книжки по системе Брайля. Вместо букв – выпуклые шарики и точки, линии и узоры. Слепой щупает узоры и улыбается: так он видит. Слепому не нужен свет снаружи: он носит свет внутри себя.

      Свет бил мне в слепое лицо. Я перевернула снимок. На обороте фотографии было написано беглым, нежно-бисерным, сходным с арабской вязью почерком:

      С. Н. А. ПОМНИ ОБО МНЕ.

      Опять перевернула фото. Свет, свет усиливался. Свет исходил изнутри фотографии и заливал мне лицо соленой морской водой. Черно-белой водой, чернь и белизна колыхались и дрожали, и коричнево-зеленые глаза, щеки и волосы женщины словно бы сквозь толщу воды просвечивали.

      Я приблизила лицо к свету. Я хотела окунуть в свет глаза, щеки, волосы. Я уже слишком близко поднесла свет к лицу, и мои коски с капроновыми ленточками в них легко могли загореться. Я не боялась. Надо было приблизить свет еще, еще. Вот так. Пространство вокруг меня раздвинулось, и я, вздохнув коротко и судорожно, как после долгого плача, вдвинула в движущийся, дрожащий, как вода, свет сначала лоб, потом горячее лицо, потом руки, потом осторожно переступила ногами, и голые руки мои, торчащие из рукавов старого байкового халатика, покрылись гусиной кожей. Шаг в свет был совсем не страшным. Я не поняла, как я шагнула ТУДА; мгновенное перемещение не понималось сознанием, зато отчетливо запомнилось зрячей кожей, влажным и важным биением крови, ударами звонкого бубна меж ребер.

      Я вошла в фотографию легко и просто – так нож входит в ножны, так лекарство пьется больным и жадно запивается холодной, ледяною водой из жестяной кружки.

      Вошла в свет и подумала: не ослепну?

      Глаза пообвыкли. Увидели: матрос сделал к женщине шаг. И еще шаг. И еще шаг.

      И женщина