Молодость Мазепы. Михайло Старицький

под руку такой «глум» над схизматом, вот коли б не прибрал черт до пекла Чарнецкого или Яремы, то я б на них и подумал.

      – Стойте, панове, – отозвался наконец Ханенко, все время присматривавшийся к юнаку, лежавшему все в бессознательном состоянии, – а осветите-ка больше лицо его… так, вот так… Да он же, он! – воскликнул наконец уверенно пан полковник, – видел раз, и узнал, нет сомнения, что он.

      – Кто же, кто? – заинтересовались все.

      – Да прозвище забыл, какое-то чудное: не то «мазыло», не то «репа». А года четыре назад… так-так, года четыре, не больше, приезжал он в лагерь наш королевским послом, – привозил Тетере гетманские клейноды. Ну, мы не приняли их, конечно, от такого молокососа. Возили же нам прежде эти клейноды почтенные сановники польской короны, а теперь вдруг явился свой брат, почти безусый, ну, и прогнали.

      – Не много же ты сообщил, друже, – махнул седыми усами дед.

      – Сколько знали, столько и знаем. Помогите-ка теперь, прикройте его другой кереей и отнесите в хату, там на «полу» ему будет отлично и просторно.

      Больного понесли в хату; Галина с подругой опередили это шествие и успели постелить на «полу» два мягких «коца», закрыть их рядном, а под бока и голову намостить подушеек, после чего торопливо ушли в темные сени и притаились там, желая хотя украдкой взглянуть на умиравшего. Им удалось это, когда отворилась дверь в хату, и передовой Палий поднял высоко фонарь.

      – Ох, какой «молоденькый», – всплеснула руками Галина.

      – Краснощекий да чернявый, как жук, – прыснула тихо Орыся, спрятавшись шаловливо за плечо подруги.

      – Как краснощекий? Белый, как полотно, бледный, как смерть.

      – Да ты про кого?

      – Про того, что понесли.

      – А я про того, что фонарь держал, – рассмеялась неудержимо поповна.

      – Цыть! – испугалась даже Галина, – облают. И как таки не грех – паныч умирает, а ты хохочешь.

      Но Орыся еще пуще рассмеялась и, во избежание скандала, удрала из сеней во всю прыть.

      Долго возился у постели больного дед; перевязывал ему раны, прикладывал к ним какие-то листья и свои снадобья. Между тем тело юнака теперь уже не только было тепло, но начинало гореть; у больного, видимо, развивалась горячка.

      V

      Управившись, дед попросил гостей отдохнуть: на душистом сене, под навесом в саду, были разостланы для них ковры и подушки.

      – Дивчата мои покараулят его ночью по очереди, и коли что, меня известят, а то я и сам буду наведываться, – сообщил о своих мероприятиях дед, провожая гостей.

      Галина, посланная им, робко вошла первая в светлицу. Больной, забинтованный, одетый в белую сорочку, лежал на подушках неподвижным пластом; он был прикрыт под руки сероватым рядном; в головах у него теплился высоко на полочке «каганець»; мерцающий свет его слабо освещал хату, погружая углы ее во мрак, и падал лишь светлым пятном на лицо умирающего: теперь оно при этом освещении, оттененное разбросанными по подушке прядями темной «чупрыны», казалось еще бледнее, еще прекраснее,