На ступеньках не сидят, по ступенькам ходят. Коллектив авторов

над собою. Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен».

      Но, Пушкин требовал гармонизировать страсти, а Достоевский принял его требование за проповедь христианского смирения (приводил в пример Татьяну).

      Видимо, точнее уловил трепет души Пушкина другой русский писатель – М. Горький, когда утверждал, что человек дорог ему «своим чудовищным упрямством быть чем – то больше самого себя… выдраться из хитростей разума, который, стремясь якобы к полной гармонии¸ в сущности – то стремиться к созданию спокойной клетки для человека»

      Пушкин кровно переживал унижение другого таланта, как свое унижение; он чувствовал, ощущал всеми фибрами своей души, что толпа – это тупая, косная сила, но в любой момент может извергнут, как из кратера вулкана, огненную лаву агрессии, злобы. Пушкин боялся ее и ненавидел. Он словно предчувствовал, что она его самого все равно убьет.

      «О люди! Жалкий род, достойный смеха!» – восклицает поэт в стихотворении «Полководец». Он на стороне непризнанного «полководца» («полководец» – не он ли сам?): «Непроницаемый для взгляда черни дикой, в молчанье один ты с мыслию великой».

      Наращивая свою презрительность к «черни дикой», лишая ее каких – бы то не было достоинств, Пушкин пишет: «Подите прочь – какое дело поэту мирному до вас!». И добавляет: «Душе противны вы как гробы».

      Не место было ему, поэту, в толпе света, не место ему было, поэту, на балах, в салонах. Но он родился в этой среде и не мог изменить свою жизнь. Как Алеко, он мог сказать:

      «И я бы желал, чтоб мать моя

      Меня родила в чаще леса,

      Или под юртой остяка,

      Или в расселине утеса»

      Свет, царский двор, государственная служба, салоны, мир придворных и светских людей.

      Необходимость «быть как все», подчиняться безликой толпе… подчиняться начальникам, семье, жене, мнению света. Мучил и терзал его этот быт, как зевсов орел, терзавший душу и тело Прометея.

      Пушкин хотел высокого в жизни, высоких идеалов, пусть и иллюзорных: как Дон Кихот – добра, как Татьяна – любви. Пушкин стремится к этим образам, как река – в море: созданному до него – Дон Кихоту, и им создаваемой – Татьяне. И только по одной причине: у обоих идеалы – первый принимает мельницы за великаны, вторая – светское ничтожество (Онегина) за идеал.

      Пушкин понимает, ощущает, что без всего этого, без высокого, без высоты души будет выработан тип (а он проявился позднее в литературе) антидобра, антилюбви, тип лакея Смердякова – он принципиально не признает высокого, ни добра, ни любви. А вот они же, и Дон Кихот, и Татьяна (и с ними – Поэт, Пушкин) – хранители чистоты…

      И здесь же – все из реального мира, мира низкого, практического, фактического, как и мельницы – и тот же генерал – муж, и Онегин – франт.

      Татьяна – икона женственности

      Татьяна – она и добро и любовь в одно и то же время. Любовь у нее пронизана моральностью. Татьяна пишет Онегину:

      «Ты