Рождённый, чтобы терпеть. Alex Welsor

пнув еще раз Плешивца, и нача снимати с него сапоги.

      Плешивый же покушашеся сопротивлятися, но не вельми, бояся наказания. В голове же его промелькнула мысля, а не дати ли отпор? Не ударити ли в ответъ? Но доколь он размышляше, злодей уже с него сапоги совлече, и, рек на прощание:

      – Прощай, отрок неразумный.

      Изыде во глубину толпы. Плешивец же, сядь на землю и зря на свои нагия ноги, потёр место ушибленное, куда прежде ударил его ногою грубиян. Грустно стало Плешивцу, паки претерпел он и лишился обуви своея. Кулаки его сжалися, и готов он бо вновь сражатися с ветром, представляя, како бы он его избил, аще бы всё пошло по мысли его. Но войти в мир грёз не дал ему послушник, иже пнув его в спину, рече:

      – Паки, и паки, иже не вразумляеши?! Почто тя, скверну, приганять треба?!

      Плешивый возлежа, дланями прикрывашеся, опосля послушника устрашашеся.

      – Ступай, да скоро! – не унимаяся молвил послушник, пиная сквернавца под седалище.

      Егда Плешивый нача подыматься, послушник угобзи пинком под гузно, да придал ускорение мытарю. От того убояшася, возопил, да в толпу воротился. Егда ж Плешивец в толпе сокрыся, да аки ярь уляглася, познал он, каково без портов шествовати. Хоть и натирали порты пяты, обаче не так студеня, да мерзопакостно. Остроконечный камень, да сор ины, вонзашеся в стопы, от чего приходилося останавливаться, да выковыривати. Сами стопы тиной смердящей с грязью покрылися, от чего перста шершавы стали, а меж перстами срам копился, коий тако ж выковыриваша. Единым словом житие стало паче-злее, да помыслы отомщения воспалились. Тако и шествоваша конвой с мытарем. И время во блуде мыслей летяше, яко не узрел Плешак, егда на место свое конвоя приидеша. Воззрел окрест, и зри: посередь разрушенного удела заводского обретается. И место то убого, и от ударов ядерных зело пострада. Ибо когда-то зде орудия бранныя, да огнестрельныя творили, а ныне токмо величие былое. Обаче, уразуметь боле не возможе, ибо слуги божии, собрав холопьев, да в ряд устроиша, а сами пред Ними стали. Во главе послушников же протоиерей Максис Блаженный, крыс лютый, ликом осквернен, взором же аки смерть с косой, ибо очей у него не бысть, но светила зеленые, кои изумрудным светом впадины очесные освещали, да страх во всякого входяша, иже зрит. И стал тот хождати пред мытарями, глядя во очи, да в душу зря, доколе не зрит Плешивца. Воззрел на Плешиваго, от страха того вострепетавша, посля лапой за браду схвати, очи убоявша впери, да молви своим грозным гласом:

      – Зри в очи, паскуда! Почто взор отводиши?! Скрываешь небось?! – Он вострепетал Плешивца, и чуть душа вон.

      – Ведом ты мне, сын срамный! На славу ты в послушании прежднем отстрадал, обаче новое ти испытание, ибо чую грех в душе твоей, паскудник! Хоть и получишь ныне обряд, но отстрадати ты должен паче, инако кара ти лютая постигнет.

      Протоиерей отпуща Плешивца, иже главой закива, да гласом дрожаще молви:

      – Д-да, преподобне Максисе, яко лучше сотворю! На славу, обаче не подвёду!

      Максис погрози перстом костлявым, и отвеща:

      – Зри