Рождённый, чтобы терпеть. Alex Welsor

то лишь терпеть ему оставалось. Ибо для терпения, как и все прочие, создан был. Лишь в мыслях своих мог он от мира злого сего убежать и представить себя кем-то большим, нежели кусок гнилой плоти. В мыслях своих любил переигрывать моменты, в коих облажался. Например, в сей ситуации мнил себя вором ловким, сокровище укравшим. Или представлял, како искусно обманывал послушников жадных. Но паче всего любил он представлять себя карающим обидчиков своих, разносящим их своими ударами, аки воин непобедимый. В такие минуты терял связь с реальностью и начинал махать руками в воздухе, словно с врагами незримыми сражался. Так и продолжал бы глупец, ребячеством заниматься, покуда чуть не врезал кулаком в лик страждущего рядом.

      – Что же ты творишь, окаянный? – вопросил раб Плешивца, едва не получив в лик свой от безумства детского воображения. Плешивец же в тот час вернулся в горестную явь, и обуял его трепет, бояся быть побитым за свои ужимки.

      – Аз… эээ… тако… хи-хи… – рече Плешивец, власы на темени смущенно чеша, не ведая, что творити и како избежать беды. Раб же, зря пред собою простака, уразумел, яко из него можно извлещи пользу. Окинул взором Плешивца от главы до пяточек, и узрел обувь на ногах его.

      – Слышь, чуть было не ударил меня, верно? Хоть и не повредил плоти моей, но ранил душу. Требую возмездия за страдания, разумеешь ли?

      Сердце Плешивца в пятки утекло. С одной стороны, правда за рабом стояла, ибо едва не совершил он злодеяние. С другой же, чуял он, яко хотят его, яко простака, ободрать. Посему пытался извернуться, дабы избежать рока.

      – Ну… аще и тако…да? Но не имею ничтоже, что предложить тебе, тако еси…

      Взревел раб, чья ярость не знала границ, и коснулся он скверными руками своими власов главы, приближая оную к дыханию смрадному.

      – Гой еси, мнишь себя боярином, а сам нищеты не видывал! Обутки с тебя, дабы ноги мои многогрешные не познали терний земных. Али хочешь вкусить гнева моего?

      И вознёс руку свою, дабы покарать Плешивого, сей же, ужасом объятый, очи смежил и руками прикрыл лик свой, возопив:

      – Ой ли! Добре, добре! Токмо не бей, молю тя!

      Раб отпустил Плешивого, и пал тот на землю, а люд окрестный, яко реки текучие, обходили их стороной, сотворив меж ними пространство, дабы разыгралась драма сия.

      – Шевелись, сука, дабы очи господские не узрели беззакония сего.

      Плешивый же, не желая расставаться с утварью своею, надеялся, что слуги божьи пресекут бесчинство сие, но снимал обутки медленно, будто сквозь муки адские проходя, чем у раба гнев возгорал все сильнее. И пнул он Плешивого ногою своею.

      – Ты что, глух?! Отдавай обутки! – взревел он, палачески сминая ноги бедолаги, дабы сорвать с них добычу.

      – Ныне бо, нога увязла!

      Паче гласом возвышенным отвеща Плешивый, не престая борения и супротивления. Вскоре же приспе к ним послушник, и гласом ако трубы возопи:

      – Что сотворили есте зде, скоти?! Почто ряд нарушаете, а?!

      Раб, иже тщился исторгнути сапоги от ногу Плешиваго, обратися к послушнику. Аки призрак