Лея Салье. Алексей Небоходов

действительно был выбор, разве она бы всё ещё стояла здесь?

      Лена не ответила.

      Её молчание не было осознанным решением, не было жестом сопротивления или попыткой показать, что у неё ещё осталось хоть что—то, что можно назвать волей. Это молчание просто существовало – тяжёлое, бесформенное, растянутое, как натянутая слишком туго нить, которая готова лопнуть от любого движения.

      Леонид не повторял сказанного. Он знал, что этого не нужно.

      Ветер с улицы чуть заметно шевелил её волосы, прохладный воздух касался лица, но она не чувствовала ни свежести, ни облегчения. Она смотрела перед собой, но глаза не фиксировали детали. Люди, улицы, машины – всё стало плоским, ненастоящим, как старый фильм, идущий на заднем фоне, к которому никто не прислушивается.

      Борьба кончилась.

      Сопротивление, которое ещё вчера казалось возможным – пусть не явным, но существующим где—то внутри, в тёмном уголке сознания, где теплилась вера, что всё можно изменить, – исчезло. Это было не резким падением, не мгновенным осознанием, не ярким всплеском отчаяния. Оно происходило медленно, незаметно, как вода, которая капля за каплей наполняет чашу, и в какой—то момент ты понимаешь, что она уже переполнена, что больше некуда, что ты стоишь в этом, утопаешь, и выхода нет.

      Всё, что случилось, всё, что она чувствовала – страх, унижение, обиду – теперь казалось чем—то отдалённым. Как боль, которая была слишком сильной, чтобы организм мог её выдержать, и теперь тело само себя защищало, превращая её в нечто далёкое, недоступное, чтобы просто не сойти с ума.

      Она всегда думала, что есть вещи, которые нельзя сломать. Но теперь понимала – всё можно сломать. Просто иногда это делают не грубой силой, а иначе.

      Леонид не бил её, не угрожал, не кричал. Он даже не сказал ей ничего нового. Но его голос, его слова, его спокойствие, его уверенность – это было хуже, чем если бы он её ударил.

      – Ты могла бы уйти, – повторил он, теперь почти шёпотом, но этот шёпот резонировал внутри, как раскат грома.

      Он не настаивал, не требовал, не пытался заставить её произнести что—то в ответ. Он просто констатировал факт.

      – Но ты не ушла.

      Она сжала пальцы на перилах, но это было механическим движением, ничего не значащим, таким же бессмысленным, как дыхание, как биение сердца, как существование тела, которое само по себе уже не определяло, жива она или нет.

      – Потому что знаешь, что я прав.

      Он мог бы сказать больше, мог бы объяснить, почему она поступила именно так, но не стал. Это было ненужно. Они оба знали, что именно он вложил в неё эту мысль, что она не была её собственной.

      Но этот вопрос уже не имел значения, растворившись в густой, вязкой пустоте, заполнявшей её изнутри. Ответ, который мог бы прийти, больше ничего не значил. В тот момент, когда она не произнесла ни слова, её молчание стало чем—то большим, чем просто отказ говорить – оно стало границей, отделяющей её прежнюю себя от той, что существовала теперь.

      Она не знала, где именно произошёл этот сдвиг – в тот ли миг, когда поняла, что спорить бесполезно, или когда ощутила, что сопротивляться уже не имеет