Диалоги и встречи: постмодернизм в русской и американской культуре. Коллектив авторов

особый интерес, так как Батуман – профессиональный славист и имеет степень Стэнфордского университета по русской литературе. В контексте настоящей конференции её книга о русской литературе интересна и с точки зрения ее отношения к американскому университетскому канону русской литературы, и с точки зрения её места в каноническом литературоведении, по отношению к которому она маргинальна уже в силу своей художественно-публицистической, эссеистической природы. Во всех указанных аспектах книга Батуман, при всей своей несомненной оригинальности и талантливости, хорошо иллюстрирует постмодернистскую ситуацию в американской славистике.

      Как для любого настоящего, увлеченного филолога, объект изучения для Батуман становится чем-то большим, нежели просто полем для учебно-методологических экзерсисов, и определяет вполне гармоничное слияние в книге литературоведческого и автобиографического начала. Вновь и вновь писательница достаточно убедительно демонстрирует, как прочитанные ею русские (в основном) книги, если не влияют на жизнь, то впрямую определяют ее интерпретацию.

      Автор свободно, если не сказать вольно, проводит параллели между литературой и жизнью, причем основным источником комизма становится то, что разоблаченная литературная условность значительно уступает в странности самой жизни. С этого, собственно, начинается книга. Рассуждая о «Волшебной горе» Т. Манна, автор замечает: «Несмотря на сложность романа, его центральная проблема чрезвычайно проста: «Как может человек, на самом деле не болеющий туберкулезом, остаться в туберкулезном санатории на долгих семь лет? Я часто задаю себе похожий вопрос: как может человек, начисто лишенный академических амбиций, посвятить семь долгих лет своей жизни изучению русского романа в калифорнийской глубинке?» [3]. Влюбленность Ганса Касторпа в русскую пациентку санатория «с киргизскими глазами» помогает пояснить Батуман истоки её любви и очарованности всем русским: «Эта любовь была предопределена одной моей случайной встречей с русским еще в школьные годы, и она получила дальнейшее развитие на университетском кампусе» [4].

      Ранний биографический эпизод, описанный во вступлении, связан с учителем игры на скрипке по имени Максим, с его непостижимой и, порой, комической непредсказуемостью. Наиболее странным образом он проявил себя в связи с годовым зачетным концертом, который должен был оценивать некий грозный и неизвестный экзаменатор. В процессе репетиций Максим всячески акцентировал таинственность, окутывающую фигуру экзаменатора, постоянно менял репертуар своей ученицы, гадая, какой выбор может больше понравиться комиссии. В день экзамена юная скрипачка зашла в актовый зал и увидела во главе длинного стола, за которым сидела преподавательская комиссия, … самого Максима. «Подобного рода мистификации обычно оказывают очень сильное влияние на неокрепшие умы, а на эту наложилось еще одно: только что перед этим я прочла „Евгения Онегина“ и находилась под особенно сильным впечатлением от сна Татьяны, от тех знаменитых строф, когда пушкинская героиня бежит, преследуемая медведем через заснеженное