Всё торчком!. Владимир Фролов

занимался в клубном детском ансамбле песни и пляски с прекрасным названием «Молодой дубок», даже был солистом. Впоследствии меня еще довольно долго, до женитьбы, тянуло на народную сцену в разных ипостасях – запевала, конферансье, чтец стихов, участник местного КВН и, наконец, агитатор-пропагандист атомной энергетики.

      Мама первоначально работала в госпитале, затем, когда нужда в его надобности отпала, – в детском доме воспитательницей. Разнервничавшись в течении дня на чужих детей и приходя взвинченной домой, она порой возмещала на нас с Генкой запрещенное рукоприкладство на работе. Для этого на вешалке в первой комнате всегда висела бельевая веревка. Уж не помню, часто ли мы были пороты, но зримо запомнился всегда повторяющийся по одному и тому же сценарию финал – ее слезы.

      Защищала нас, как и положено, бабушка, по материнской линии, Галина Станиславовна Панкратьева (в девичестве Пекарская, дочь титулярного советника) с институтом благородных девиц за плечами при живом муже-сахарозаводчике, естественно, никогда не работавшая. Высоко грамотная, начитанная, с каллиграфическим почерком, играющая на пианино, она была полькой по национальности и постоянно подмешивала в свою речь ихнее пшеканье. После смерти мужа в 1945-м году и, значит, крушения более чем тридцатилетнего семейного единения, она постоянно начала работать сначала ученицей (это в пятьдесят-то с лишним лет!), а потом лаборанткой в химлаборатории сахарного завода, где ее Михаил Иванович в свое время был главным инженером. (Ну как же можно было прожить на 23 рубля государственной пенсии). У меня от деда сохранилась его паспортная книжка, выданная 1-го февраля 1910-го года с последней записью от июня 1919 г. и штампом «Паспорт выдан 1932» – весьма интересный документ.

      В доме было оживление, когда бабушка изредка приносила с собой с завода марлевый узелок на 200–300 грамм желтого от патоки сахара в комочках с отходов при сушке – у нас они назывались «грудки». Брать большее количество и постоянно ей не позволяла совесть. Она была завсегдатаем киносеансов в клубе со своим закрепленным за ней стулом, выписывала кроме «Советского экрана» газетного типа малоформатный журнал «Кино», издававшийся на русском языке аж в Паневежисе, играла в любительских спектаклях, изредка пописывала в районную газету. Пользовалась всеохватным авторитетом в поселке и даже алкаши, стрелявшие у нее довольно часто «по рубчику», завидев ее, тотчас прекращали материться и заискивающе здоровались. Помню, она рассказывала, что в начале тридцатых голодоморных годов они жили на Черкашине, Украина, и она занималась тем, что обменивала на продукты свои фамильные драгоценности. «Сначала имела дело с евреями, – говорила она, – все было нормально. Потом меня познакомили с русскими и через день после этого пришли гэпэушники с обыском и забрали все, что только можно было забрать, даже серебряный портсигар мужа с именной монограммой – подарок за хорошую работу. Только кое-что осталось, что было на ней и немного столового серебра, оно лежало вместе с другой