Всё торчком!. Владимир Фролов

рых сайтах.

      Ничуть не обольщаясь их долголетием и нисколько не занимаясь самолюбованием, мне захотелось по прошествии энного количества лет и далее поделиться с Вами своими сугубо личными взглядами на нашу действительность и в какой-то степени помочь своим жизненным опытом людям ищущим, метущимся, любознательным, любого возраста и национальности найти свою нишу в настоящем обществе и времени. И дать деловой импульс тем покладистым, вдумчивым, устроившимся или только устраивающимся в этой жизни представителям любого вида бизнеса, творчества или простым обывателям. Словом, всем тем, кто захочет прочесть прилагаемые страницы.

      Поэтому настоящий сгусток моего жизненного пути является прямым продолжением и корректировок вышеуказанных набросок.

      ТОРЧОК. Торчащее, выдающееся вперёд, вверх. «Толковый словарь русского языка» под ред. C. И. Ожегова и Н. Ю. Шведовой, Издательство «Азъ»1992 г.

      Вот из таких неординарных «всплесков» моей жизнедеятельности и состоит эта книжица.

      Не всегда выдающихся вперед, вверх, но всегда торчащих и поэтому приковывающих внимание и оставляющих памятный след в жизни человека.

      РАСКРУТКА

      1994 год, июль, Киев, городской онкологический центр.

      Реанимация. Тяжело пробуждаюсь от похлопывания по щекам и слышу:

      – Ага, проснулся. Взгляд осмысленный, значит, сможет говорить. Подойдите к нему поближе.

      Тошнотворно пахнуло застарелым, неискоренимым запахом перегара. Видно, реаниматолог постоянно перебирает. Он часто-часто моргает слезливыми глазками через очки и показывает куда-то в сторону (потом мы его прозвали «Моргунчик»). С большим усилием поворачиваю голову – мелькнула какая-то трубка: вспомнил, это же поставленный до операции дренаж через ноздрю из легких – и в плывущем сознании определилась фигура моей благоверной. Как она попала сюда? Через пару дней узнал – за бутылку «Рябины на коньяке».

      Остолбеневшая от страха, с застывшим испугом на лице, неестественно пытаясь вымучить радостную улыбку, она придвигается к моей койке и произносит:

      – Вовулек, здравствуй! Да ты неплохо выглядишь. Как ты себя чувствуешь?

      Жарко. Очень и очень жарко. Вижу настежь открытые окна (это в реанимации-то!) и горячий воздух, прокатываясь по моему лицу и рукам, ничуть не остужает.

      – Здравствуй, Лиля. Да все нормально, торчком… Долго это было? – спрашиваю я, а самого неотступно давит, разламывает голову вопрос: так какую же мне операцию сделали – с выводом стомы или без? Она-то, конечно, уже знает, но то она, а жить – то мне. Я же в лихорадочном неведении и у меня ничего не болит. Когда проходил обследование, врачи однозначно говорили об операции, я готов был к ней, но про ее исход отводили взгляд и глубокомысленно заявляли: Когда будем делать – определимся. Видно, чернобыльские болячки не так-то легко распознаются традиционными методами диагностики.

      Непреодолимо хочется немедленно откинуть простынь и посмотреть на тело.

      – Я тебе принесла минеральную воду, лимон и недостающие упаковки лекарства. Все на тумбочке, я побежала, больше не разрешают, целую, – она скрылась за корпусом реаниматолога, он морг-морг-моргнул на меня замутненным взглядом и исчез.

      Непослушными руками я приспустил простынь. Какая-то марлевая нашлепка загадочно выглядывала с левой стороны низа живота. Боже мой, а дренажей-то сколько, аж шесть штук, весь в трубках, как лабораторный стенд в химическом кабинете. Ну, все, п…, доскакался, стома на месте. Меня как бы саданули чем-то в голову и я отключился.

      Было также нестерпимо жарко, когда я, отошедши, различил в темноте рогатульку капельницы с двумя пузырьками наверху. Тоненькая трубочка, словно удавка, с леденящим душу посверкиванием, змеино струилась от одного из них к катетеру на ключице. Где-то рядом с шумом лилась вроде бы в раковину вода, громко переговаривался медперсонал, хлопали двери, звонил телефон. Высоко на стенах висели неработающие кварцевые лампы.

      Стало неудобно лежать, хотелось повыше подоткнуть подушку, но ее не оказалось. Неожиданно меня начал бить страшный озноб, я позвал сестру, вместо нее подошла уборщица. Она набросила на меня сначала одно, потом второе, третье одеяло. В сознании отпечаталась ее непроизвольно обнажившаяся из-под халата рука с пучком следов на венах от наркотиков. «Ой, бедный, как же трясет – то его…» – сказала она и привела сестру. Та сделала укол и я, постепенно оттаяв, снова подался к Богу Морфею. Смутно помню, как меняли капельницу, снимали лишние одеяла, щупали пульс.

      Утром сосед по кровати, Леша, заговорщицки стрельнув глазами по сторонам, сообщил мне, что видел, как сестра положила к себе в карман одну из упаковок моего лекарства. Лекарство было остродефицитным, дорогим, его доставали мне с поликлиник украинских атомных станций с величайшим трудом. Но была уже другая смена.

      Нет, все-таки не в реанимации, а до нее, в палате, куда с тоскливым колесным поскуливанием втиснулась каталка – брать меня на операционный стол, именно тогда в бешеном ритме, с хаотическими наслоениями, обвально раскатался