Петроградка. Сергей Переверзев

этом смысле Альберт Петрович симметричен: что бы ни происходило, все остается по-прежнему.

      Как и все мы, Альберт Петрович идет к какому-то концу. В этом смысле он как обрыв – закончится, и все.

      Иначе перед концом что-то должно будет меняться и вокруг, и внутри Альберта Петровича. А это так на него не похоже.

      Рядом с диваном стоит табуретка. На табуретке – чашка. Внутри чашки коричневые разводы. Они от холодного чая, который вместе с пакетиком живет в чашке.

      Как-то жена оставила мне кастрюлю с котлетами и уехала на три недели. А я про эту кастрюлю позабыл, потому что бродил по друзьям. Проголодавшись на третьей неделе, я обыскал холодильник и нашел ее. А открыв крышку, испугался.

      Что-то белое и большое колыхалось щупальцами из кастрюли мне навстречу.

      Я выкинул кастрюлю на улицу. Чтобы оно не вылезло и не победило меня во сне ночью.

      Почему такое не вырастает из чая Альберта Петровича, непонятно. Видимо, оно питается твердой пищей. Или чай крепковат. Или оно знает, что ничто не должно меняться. Вот и не растет.

      Альберт Петрович, лежа, протягивает пухлую руку к чашке, отхлебывает, ставит чашку обратно на табуретку и откидывается на спину. Лысина его прокручивается в подушке, как шуруп в гайке, и застывает. Альберт Петрович погружается в воспоминания.

      Так и живет.

      Глава 2

Смерть

      В парадной хорошо. Почему так прохладно тут в жару и так тепло в мороз? Выходить не хочется.

      Вываливаюсь на улицу, словно в натопленную баню. И жарко, и влажно. Противопоказана Питеру жара.

      Я даже оделся по-домашнему – футболка, джинсы, кеды. Конечно, надо быть в косухе, хоть какая-то защита, и в «казаках». Для понта. Но сейчас все это носить на себе невозможно. И переодеться на работе толком негде. Так доеду.

      С моим ростом я хожу быстрее других.

      В Питере хоть тротуары и узкие, зато люди ходят гуськом. Можно как-то ходить. Зимняя привычка, что ли, у питерцев? Чтобы видеть, наверное, кого сосулькой пришибло. А в Москве люди шеренгой ходят. Поэтому в Москве мне тяжело проталкиваться.

      Во дворе прислонилась к стенке моя «хаяба» [1]. Старенькая, маленькая, шустренькая.

      В детстве я именно такой мотоцикл вовсе не хотел.

      Я хотел себе старый «Урал». Потому что видел, как он упал. И придавил хозяина. Мне очень тогда понравилась эта мощь.

      Хозяин сам был виноват. Нечего издеваться.

      На Оредеже дело было. Тоже летом в жару. На даче.

      Мама ушла в булочную, а я остался стоять и смотреть на мотоцикл. Деревенский парень, сидя на нем верхом, как на корове, заметил меня и стал выпендриваться.

      На скамеечках у деревенских магазинов обычно сидят бабушки. Именно их он и начал окуривать бензиновым дымом, подкручивая газ и бася мотором.

      А дальше то ли с передачи он забыл снять своего конягу, то ли сломалось что-то.

      Я дружил одно время с девочкой, которая занималась конкуром. И видел, как лошадь, у которой не было настроения прыгать через заборы, скинула ее и сама упала.

      Тут получилось точь-в-точь.

      Просто

1

Suzuki GSX-R1300 HAYABUSA – «хаяба», «буса».