Десять посещений моей возлюбленной. Василий И. Аксёнов

не пойду я. Спать уж лег.

      – Нигер, ты чё?! Совсем рехнулся?

      – А как, не выспавшись, поедем?

      – Тогда и я уж не пойду.

      – Ты, Рыжий, мертвого упросишь.

      – Истома, ты заколебал.

      Оделся я. Пошли мы.

      Улица в мураве – идти по ней пружинисто, но мягко – как по персидскому ковру; вот и идем мы, чуть пружиня.

      Туча скатилась за Ислень. Уперлась в Кряж, упругим боком в него вмявшись. Розовая. Как будто Бог ее облил малиновым вареньем. Чтобы не ослепляла белизной. Раскосматилась ее макушка, растрепалась. Она, другая ли гремит. Далеко где-то – глухо и высоко проносится по небу рокот.

      Небо раскрасилось – от золотого до лазоревого.

      В низине чибисы кричат. Утки раскрякались на лужах – чем-то обеспокоены. Пугает кто-то их. Быть может – кошки. Где только летом те не бродят. Подобно диким.

      Ерошка наш гуляет где-то целый месяц. В лесу, может? Поди, уже и не живой.

      Старики и старухи на месте – им не спится. Есть, что вспомнить, есть, что обсудить. Дорога торная – не вязнут – беседа их не прерывается. И мы у них под зорким наблюдением – уши у Рыжего зардели; свои не вижу, чувствую – горят.

      Лишь самых древних в избы увели – за это время уж проветрились. Помнят они, где были только что, не помнят ли – загадка, в которую и вникать страшно.

      Дымокуров прибавилось; ды́мки расширились и уплотнились; с ними туман готов смешаться – после не различишь их и по цвету.

      Солнце уже над самым ельником. Когда закатится оно, его короной увенчает. Скоро корона потемнеет – как будто патиной покроется; сколько-то времени спустя и вовсе смоется. Чуть не на сутки.

      А Камень долго еще будет озаренным – день там длиннее, чем в Ялани.

      Мужики возле клуба. Женатики. Человек тридцать. Громко разговаривают и смеются. Лица у них, как кирпичи, красные. И не только от заката. Чубатые. Виски и затылки у них стриженые. Не как у нас. Мы для них – хиппи волосатые.

      Побреют, в армию-то загребут.

      Пусть тогда бреют, нам до лампочки.

      «Длинноволосые, как Меровинги», – говорит про нас наш учитель истории Артур Альбертович Коланж, бывший наш классный руководитель, ушел на пенсию недавно, но подстричься не заставляет.

      Кружки пивные висят на штакетнике. Пустые. На солнце – как лампочки. Надя, буфетчица, их после соберет.

      Штакетник целый и покрашен – драк давно не было в Ялани. До проводин или встретин. До первой свадьбы.

      И так, помню, бывало, что починить-то его, штакетник, после драки успеют, а покрасить до следующей – нет. Может, и краски жалко было – выжидали. Рассудительно. К весенним праздникам покрасили – стоит нетронутый вот, невредимый. Как бы не сглазить.

      Глупый вопрос от мужиков:

      На скачки, мол?

      Рыжий:

      – На скачки!

      Ноги коверкать, мол?

      – А вам-то что?!

      Смешно и тут им – не уймутся; июнь – работой не загружены – до сенокоса, до уборочной – тогда уж станет не до пива им, не до веселья беззаботного, и день и ночь будут пахать.

      Вошли