Очерки и рассказы (сборник). Николай Гарин-Михайловский

на зиму!» – ураганом пронеслось в его голове и тоскливо стихло.

      Доктор вышел.

      Они молча сели в кабриолет.

      – Нет надежды. Воспаление легких, и оба… Перебои… с минуты на минуту надо ждать паралича сердца… Дал дигиталис для очищения совести… шестьдесят два года… да и поздно уж теперь.

      Плетнев тупо слушал, следя безжизненными глазами за расплывавшейся в вечернем небе тучкой.

      Нет, не будет дождя!

      Кабриолет проехал мимо толпы мужиков, сидевших на углу двух улиц. Все встали и молча поклонились господам.

      Когда экипаж отъехал, Фомин, худой, нервный мужик с толстыми синими жилами на тонкой шее, с редкой прямой бородой, угрюмо закончил свою оборвавшуюся проездом господ речь:

      – Тут и живи…

      Маленький, пьяный мужичонка Федька вскочил при этих словах как ужаленный и, пьяно подскакивая, стал бить себя в грудь, силясь что-то сказать. Но, кроме «эх-эх-эх!», ничего не выходило.

      – Ну да ладно, – пренебрежительно отвел рукой Фомин навалившегося на него Федьку. Федька оправился и опять запрыгал перед Фоминым.

      Наконец вышло что-то.

      – Эх-эх-эх! Земля-то… Земля где? Ну?

      – Ну? Нет земли!

      – Эх-эх-эх! Лошаденка-то… Лошаденка одна? Ну?

      – А то и ни одной…

      – Ну? Одна?! Все одна?! Ну?!

      – Ну? А я чего ж баю?

      – Эх-эх-эх! Стой! – заорал вдруг Федька.

      В его пьяном воображении кабриолет все еще был здесь где-то недалеко. Освещенный какой-то мгновенной мыслью, он повернулся, но кабриолет уже скрывался далеко за мостом.

      И кабриолет исчез, и мысль, вырвавшись из пьяной головы Федьки, умчалась куда-то.

      – Эх-эх-эх! – судорожно заметался он в мучительном напряжении поймать эту мысль, сказать желанное слово, подвернувшееся уже было на язык.

      – Ну да ладно, – сказал Фомин, – спать пора!

      И, встав, он посмотрел на расплывшуюся тучку и проговорил, тряхнув угрюмо головой:

      – Не дает господь дождичка… хоть ты что…

      Из избы Елесиных донесся протяжный замерший вопль старухи.

      – Помер… – проговорил Фомин и, сняв шапку, медленно перекрестился.

      Все молча сделали то же.

      – Нет больше дяди Федора, – сказал молодой мужик Константин.

      – Нету… – ответил Григорий и, погладив свою длинную рыжую бороду, докончил: – Дослужил свой срок. А старуха-то, старуха… И-и! Голосом воет…

      НА ХОДУ

      Жара невыносимая. Точно огнем жжет, будто стоишь, охваченный со всех сторон пожаром и напрасно жадно ловишь живую струйку.

      Нет сил бороться. Все сдалось: последняя тучка сбежала с побледневшего неба, последний листик свернулся и осел, обессиленный палящим жаром.

      Полдень.

      Горсть моих рабочих вяло оставляет работу.

      ЛИНЕЙКА

      Привал в татарской деревне, тут же, на улице, в тени густой березы.

      На чистой лужайке мечеть, разбитое стекло в высоком окне