За каждый метр. «Лейтенантская проза» СВО. Андрей Лисьев

отверстия соответствовали рту, глазам, ноздрям. Пририсованы рожки, бородки – неведомые мастера трудились, хвастались богатством фантазии друг перед дружкой. Никакой пошлятины, никаких ругательств – чистая наскальная живопись. Словно кто-то хотел придать смысл узорам, нанесенным на дверь смертью.

      Прозу встречает замполит Дрезден, он чисто выбрит и явно наслаждается свежим утренним воздухом, когда можно побродить по заводу без каски и бронежилета, поговорить. Дрезден не хочет вспоминать осенние бои под Херсоном, и мыслями, и эмоциями он здесь – в лесу под Кременной.

      – Да разные истории случаются и у нас, и у них. С командиром хохлов по рации раз говорил.

      – Делись!

      – Сейчас весна. Первая оттепель – «зеленка» полезла. Два хохла заблудились и вышли на наш НП. Я там как раз был. Хотели в плен их взять, но один из них потянулся за автоматом. Тихий их застрелил. Мы к телам спустились. НП выше, они ниже были. У одного рация включенная: «Острый да Острый, я – Корней», бубнит и бубнит. Смотрю, у убитого нос в самом деле острый, длинный. Ну, ответил ему: «Так и так, мол, ваши ребята – всё. Здесь лежат». Говорю: «У меня двое ваших, у тебя двое наших. Давай меняться. Похороним по-человечески». – «Нет, – отвечает Корней, – пусть украинский солдат останется лежать на украинской земле». – «И в какой войне у какой страны Украина отвоевала эту землю?» – спрашиваю. «У каждого своя правда, ты не поймешь меня, я – тебя. Не будет обмена». По-русски чисто говорит, без акцента. «Чего ж так? Что мешает людьми оставаться?» – спрашиваю. Он помолчал, а потом ни с того ни с сего говорит: «Я здесь останусь. Умирать. Плюс» – и сменил частоту. Они вместо нашего «принял» – «плюс» говорят.

      – Жесткие они?

      – По-разному. Напротив нас две бригады стоят: 95-я и 42-я. Сразу видна разница. 42-я если один побежал, то все побежали. Их потом пинками назад возвращают. 95-я сидят до последнего, сами не бегут, к ним бегут.

      – Подкрепление?

      – Да. И отношение к людям разное. 42-я своих «трехсотых» выносит, а 95-я бросает и «трехсотых», и «двухсотых». Я раз с коптера видел, как умирает их «трехсотый». Так их коптер тоже рядом летал и тоже его видел. Но никто не шелохнулся.

      – А сдаются?

      – По-разному. Раз в окоп запрыгиваю, хохла в плен беру. Из 95-й. Синий весь от наколок. Злой. «Чего злой?» – спрашиваю. «Злюсь, что руки поднял», – отвечает. Он даже автомат не бросил. Так и поднял руки с автоматом. Ствол горячий, магазины пустые. «Я не стрелял», – говорит. «Да, – говорю, – не стрелял. Ствол потрогай…»

      Дрезден смотрит на полуразрушенное двухэтажное здание заводской столовой. Стены уцелели, клумба разрослась из-за частых дождей. Вот-вот пойдут цветы. Под ногами хрустит стекло. Собеседники разворачиваются и так же неспешно идут обратно.

      – Еще пленные всё время говорят про людей в черном, что сзади стоят. Иностранцы, может? Но нам не попадались.

      – А про мобилизованных? – спрашивает Проза. – Как наши мобилизованные себя ведут в бою?

      – Нормально