Быть русским. Валерий Байдин

столичные шедевры, их историю, имена создателей и так далее. Меня влекло иное: коснуться нерва здешней жизни, проникнуть в её подкорку, как мне это удавалось во время сумасшедших путешествий от края до края Советского Союза. Я почти не заглядывал в «Зелёный путеводитель» с описанием парижских достопримечательностей, который подарила Брижит. Предпочитал на берегах Сены сделать вид, что приценяюсь к старым книгам, и вступать в увлекательнейшие разговоры с парижскими букинистами, чудаками и знатоками всего на свете. Набирался смелости спросить у старой монашки в серой пелерине, как пройти до ближайшей церкви, удивить её тем, что я православный и приехал из Москвы, и услышать в ответ: «Дева Мария всем нам покровительница…» Сизолицые клошары в сквериках, засиженном голубями, заводили со мной невнятные беседы, не различая лёгкого акцента и предлагая скинуться на выпивку или просто глотнуть за компанию «красного» из их пластмассовых бутылок. Негры и арабы, узнавая, что я русский, хлопали меня по плечу и улыбались до ушей:

      – Карашо!

      В соборе на Дарю мне назвали адреса нескольких православных храмов, в которых нужно было обязательно побывать, чтобы немного узнать русский Париж. В тесном Трёхсвятительском подворье Московского Патриархата на улице Петель от духоты едва спасали широко открытые фрамуги нескольких окон. С разрешения местных властей под церковь некогда была приспособлена одноэтажная пристройка к многоэтажному жилому дому. Туповатые и самодовольные буржуа запретили возводить над ней купол и звонить в колокол. Восьмиконечный крест удалось прикрепить лишь над входной дверью. Русский храм, грубо затолканный в полуподполье, украшали изумительные белофонные росписи и иконы Леонида Успенского и Григория Круга. Горящих свечей было едва ли не больше, чем в просторном соборе на Дарю. Прихожане здесь казались скромнее и простонароднее. Часто крестились, кланялись до пола, обходили с поцелуями множество икон. Женщины являлись на службу в платочках, а не шляпках, мужчины без пиджаков и галстуков, но с окладистыми бородами. Словно в России, я подошёл к клиросу и принялся подпевать негромкому и не очень стройному хору женских голосов. После службы меня запросто позвали перекусить в трапезную, скрытую слева от алтаря, в глубине. В Москве так поступали лишь с прихожанами, близкими к священству. За столом, подливая чай и пододвигая бутерброды, расспрашивали обо мне, новых храмах, о переменах в Советском Союзе. Естественная и долгожданная теплота стала для меня открытием неведомого православия: человечного, радушного. Оно было изгнано из русских церквей большевиками, но продолжало жить в Зарубежье.

      Купленная в советском магазине «Глоб» книга Робера де Понтийи «Guide des Russes en France (Путеводитель: Русские во Франции)» била в глаза кроваво-красной обложкой. Звероликий казак на скакуне c кинжалом в руке спустя полтора века после разгрома Наполеона всё ещё продолжал мучить подсознание французов. Хотелось мстить и мстить победителям европейского «просвещённого варварства».