Быть русским. Валерий Байдин

зодчество звуков и нескончаемая весна… Сквозь иконостас вдруг проступила Россия – храмы, в которых бывал с юности, озарённые лица тех, для кого нет смерти, пасхальные объятия, ликующий звон колоколов, бесконечный простор посреди городской суеты. Богослужение над миром. Святые не ведают границ, обитают в небесном зарубежье, в живой вечности.

      После службы на крыльце в лицо пахнул горячий воздух, и я шагнул в кинокадр иноземного города.

      – Как? Париж? На границе с Россией? Или у неё нет границ, потому что она – состояние души. Отчизна на чужбине, вера отверженных, надежда безнадёжных, любовь нелюбимых.

      В воскресенье я вновь поехал на подворье. Служба уже началась, но в храм всё тянулись запоздавшие: поодиночке, медлительными стареющими парами, нарядными семьями с детьми. Здоровались, обнимались, перешёптывались по-французски и по-русски. В церкви пахло духами и свечками. Все давно друг друга знали, немногих «советских» чужаков старались не замечать, но узнавали сразу по простецкой одежде, платочкам, суровому виду. Я чувствовал себя неприкаянным – с полуоторванным прошлым и верой вместо будущего. Родина моя мерцала, являлась то в одном, то в другом парижском храме, на улице превращалась в чужбину, заволакивалась мороками бессмыслицы. Три поколения назад русская земля отпала от неба, и нужно было взлетать, чтобы жить. Под самые купола или под плоские потолки церквей, которые мне встречались в странствиях по Стране советов. С юности я отправился в путь, не зная, куда он приведёт. И вот оказался здесь…

      Храм заливал свет из окон и от паникадил, горели лампады, свечи, свечки. На сводах скрещивались крылья огромных огненных серафимов, из такого же пламени являлись святые на иконостасе, ковёр красного цвета расстилался из алтаря через трапезную. Хор певчих вызывал в душе сладостный трепет.

      Богослужение велось по-славянски, что-то пели и читали по-французски. Эмигранты смиренно слушали и крестились, их дети бегали у входа под шиканье родителей, ползали, рисовали в альбомчиках, сидя на полу. В конце службы вереница прихожан потянулась к густобородому священнику с крестом в руке. Я поздоровался по-французски, отступил в сторону, но поймал пристальный ярко-голубой взгляд:

      – Вы, кажется, впервые у нас? – в ответ на мой кивок продолжил: – А откуда?

      Когда услышал, что из Москвы, поднял брови и перешёл на русский:

      – Ну, что ж, чудно. Если хотите чаю попить, спуститесь в трапезную с нашими семинаристами. Они будут рады с вами поговорить.

      Он явно подумал, что я приехал поступать в Богославский институт. Так состоялось моё знакомство с протоиереем Николаем Озолиным.

      В большом зале здания семинарии из нескольких длинных столов был накрыт только один. Чай вперемежку пили полдюжины молодых людей, две старушки, болезненного вида угрюмый человек и накрашенная девица. Я подошёл, сославшись на приглашение отца Николая. Мне тут же пододвинули тарелки с хлебом и бисквитами, остатки домашнего пирога с капустой и уполовиненный кружок камамбера.

      – Кофе