Девяностые. Роман Сенчин

потом в другую. Тускло звякнуло толстое стекло.

      – Ну, с возвращением!

      – Да.

      Водка вошла так легко, что Женька решил: разбавлена. Слабее вина градус. Почмокал губами, ища жжение… Нашел. Стало жечь. И во рту, и там, в груди… Наверно, от волнения сначала не почувствовал.

      – Пошинковать? – кивнул Степаныч на закуску. – У меня помидорки есть. Ты ж голодный… О, супик еще, немецкий!

      – В смысле – немецкий?

      – У нас тут палатку возле рынка поставили и выдают пенсионерам с двух до четырех. Хожу – бидончика на три дня хватает.

      – А при чем здесь немцы?

      – Ну, они выдают. Гуманитарная помощь… Хороший супик, густой, с салом…

      – Не, я лучше колбасы.

      Степаныч хотел подскочить, Женька остановил:

      – Давай сначала еще по одной. Замерз… Сумка-то моя цела?

      – А как же! Лежи-ыт. Как было, так и осталось. Ты что?..

      – Да я так… мало ли за два года…

      – Два года. И ни слуху, ни духу. Написал бы хоть.

      Женька усмехнулся:

      – Да что писать… Служил как мог…

      – Отслужил – и слава богу. – Степаныч поднял свою стопку. – Отдал долг родине. Меня вот не взяли – малокровие, рахит, еще разное понаходили…

      – Ну и ладно. Не хрена там делать.

      – Не скажи. Тогда это позором считалось – не отслужить. Может, у интеллигенции и по-другому, а у нас…

      – Ладно. – Женька решил не продолжать этот полуспор; тем более день сворачивал к вечеру, нужно было выяснить главное.

      Выпили, закурили, и он спросил:

      – А комнату сдаешь?

      Степаныч покачал головой утвердительно.

      – Ну а как, Жень…

      – Да я понимаю. Ничего.

      – Можешь у меня первое время – топчан широкий. А я побегаю – может, сдает кто. Или его, ну, жильца нынешнего туда, или тебя… Мне бы с тобой, конечно. Тот такой… кривится всё…

      Водка начала свою работу: тело расслабилось, в голове образовалось легкое теплое колыхание. Хотелось отвалиться к стене, неспешно балякать, покуривать, жевать что-нибудь и время от времени подбрасывать внутрь еще стопочку, чтоб колыхание не прекращалось. Держать его, не думать ни о чем. Тем более о том, что делать завтра, дальше…

      – Домой поеду, – выдавил Женька. – Всё равно не на что жить и за комнату платить. Вот бутылку купил, закусить, и почти пустой. Билет хоть бесплатный оформили…

      – Так, погоди! Кого – домой? – перебил Степаныч только сейчас, будто не сразу осознал первую Женькину фразу. – Там-то что? Там, поди, совсем… Везде вон всё закрывают. А Ленинград – он стоит пока. Держимся.

      – Да я увидел…

      Взгляд Степаныча стал строгим. Жестким, скорее. Неожиданно и как-то для Женьки ново.

      – Ты не кривись. Это так, внешнее. Держимся, понимаешь? И тебя удержим. Люди пропасть не дадут… Так! – осторожно забычковал сигарету и положил в ложбинку пепельницы. – Счас нарежу твоих деликатесов, помидорок, и потолкуем. Без харчей пить нельзя – попадаем просто…

      Снял с гвоздя деревянную доску, оглядел близоруко, понюхал, положил на стол.

      – О,