Время и снова время. Бен Элтон

в море, дабы укрыться от социальной катастрофы, в значительной степени спровоцированной их трудами. В полном смысле слова беженцам от изменения климата.

      Я гордилась тобой, когда в миротворческих миссиях ты рисковал жизнью, спасая детей, так похожих на наших.

      Я гордилась тобой, когда ты рисковал жизнью и снимал свои ролики для подростков, которым не повезло иметь такого отца.

      Но рисковать жизнью ради медиамагнатов, нефтяных королей и паразитов, торгующих недвижимостью? Чтобы они тешились на своих яхтах, когда весь прочий мир полыхает?

      Нет уж!

      Биллу и Тессе нужен отец, который любит их, а не собственные закидоны.

      Если вдруг встретишь себя прежнего, скажи ему, чтобы позвонил нам.

      Эта последняя строчка была искрой надежды. Он не позвонил. Он помчался. Тотчас бросил работу. Сошел на берег и рванул в ближайший аэропорт. Полетел в Лондон. Чтобы встать на колени и обещать: он будет настоящим мужем. И настоящим отцом.

      Он не исполнил обещания, потому что даже не успел его дать. Родные так и не узнали, что он возвращается…

      Стэнтон выпил вторую чашку кофе, налил себе стакан воды.

      И тут услышал голос. Английскую речь.

      – Гарсон! Кофе с коньяком, и побыстрее!

      Стэнтон окаменел.

      Голос был ему знаком.

      7

      Утренний дождь с градом уже опять сменился снегом, когда Стэнтон и Маккласки переходили через реку Кем, шагая к университетской церкви, маячившей в плотном белом тумане.

      – Неописуемая красота, правда? – Маккласки приостановилась на мосту. – Прямо душа воспаряет, да?

      – Виноват, – ответил Стэнтон. – Вот Кэсси точно обомлела бы.

      – Ну да, – вздохнула Маккласки. – Жестокая насмешка утраты: всякая обычная радость превращается в муку. Всякая улыбка – точно нож вострый. Всякая красота лишь бередит рану.

      – Благодарю.

      Служба и впрямь была мучительно красива. Словно повторные похороны. Море трепещущих свечей. Проникновенный хор. Мощная поэтика библейских строк, способная растрогать даже неверующего. Нестерпимая величавость обряда, за триста лет почти не изменившегося.

      Стэнтон полагал, что после службы они вернутся в дом декана, но Маккласки взяла его под руку и через двор, продуваемый студеным ветром, повела к Большому залу. Многие из паствы шли в ту же сторону – почтенные университетские мужи, согбенные возрастом, руками придерживали разнообразной формы головные уборы с бахромой и кисточками. Ветер вздымал их мантии, грозя сдуть самых тщедушных.

      Два привратника стояли у входа в зал, другие заняли позиции по периметру двора. Все были в традиционных котелках (нелепых в сочетании со светящимися куртками), но что-то в их поведении подсказывало, что они вовсе не привратники. Слишком сосредоточенные, слишком одинаковые. По мелким деталям Стэнтон всегда мог распознать охранников.

      Но внутри пятисотлетнего здания царил затхлый безмятежный