Язык сумерек. Евгений Олегович Гущин

изображение, которое тут же возникало перед глазами, или звук, мгновенно заполняющий голову. Даже тактильные ощущения и запахи. С помощью нейрочипа можно было управлять интерфейсами любых устройств силой мысли, и это было похоже на магию.

      Но долгое время нейрочипы оставались дорогими игрушками для избранных. Пока не пришел Друг. Он за считаные месяцы доработал конструкцию нейрочипа, позволив без потери качества сигнала заменить вживление в череп на внешнее крепление к виску или лбу. Оставалось лишь встроить метафон в социальную инфрастуктуру – подключить платежные системы, Сеть, мессенджеры, идентификацию личности и так далее. Очень быстро он стал тем, чем для жителей начала 21 века был смартфон – окном в комфортный мир. Метафоны раздавались бесплатно, и их ношение очень поощрялось.

      Это был пряник. Кнутом же стал липкий страх, вызванный всемогуществом и всевидением Друга, его холодной рациональностью. Он был очень гибок, лишен эгоизма, чувства собственного превосходства, ненависти и желания убить ради удовольствия, чем славились наши примитивные органические мозги. Он убивал, запугивал и репрессировал исключительно там, где это было необходимо для достижения цели – и делал это ювелирно, холодно и решительно, без колебаний и сантиментов. На него нельзя было надавить, его невозможно было испугать, уговорить. Он будто знал все наперед.

      Так мы и оказались в диктатуре. Вездесущей, невидимой и неостановимой. Стремящейся не просто заставить тебя что-то сделать или сказать, а залезть под черепушку и изменить тебя самого, по-хозяйски пошуровать там гаечным ключом. Мы быстро почувствовали эту холодную руку, что сжала за горло. Поэтому мудро рассудили, каждый сам для себя, открытое противостояние невозможно. Постепенно почти все пришли на поклон к Другу.

      Но не я.

      Я отказался и от метафона, и от участия в Программе Примирения. Как бы не давили на меня родные, в 18 лет я собрал вещи и переехал в Дом Дружбы, предоставляемый для всех бедолаг, отказавшихся встраиваться в новое общество.

      Я был молод, наивен и глуп. Убежден, что Друг долго не продержится. Что где-то в подполье зреет сопротивление, готовит план. И когда оно ударит, я буду готов.

      Первый год было труднее всего. Я ощущал себя одним на всем белом свете. Никого больше не было, похожих на меня. И никому и никогда я не мог довериться и открыться, ибо это было смертельно опасно. Я часами лежал в темной комнате смотря в потолок и размышлял, мог ли я что-то изменить. Ошибся ли я? Нет. Я был уверен в своей правоте. Я знал, что все они заблуждаются. Мне же не повезло: я ценил истину больше всего на свете. Выше спокойствия. Выше благополучия. И мне оставалось лишь честно идти по этому пути, куда бы он ни привел.

      Но постепенно нарастало недовольство. Ничего не происходило. Никто не восставал. Я смотрел на людей, встроившихся в новую жизнь, и ощущал, как из глубин подсознания поднимается жгучая ненависть.

      Теперь я презирал каждого встречного за их рабскую сущность. Если бы каждый дал отпор, то