Быки для гекатомбы. Владимир Острин

как мы обратно поедем? – произнес я с досадой. Ясное дело, что оставшуюся машину приходилось уступить дамам, приехавшим с нами. До Жоры дозвониться нам, конечно же, не удалось.

      – Я мог бы, но потом возвращаться… Да и выпил уже, – сказал кто-то из приятелей Ваграмова. Впрочем, все из нас выпили достаточно, кроме того убежденного трезвенника-водителя.

      – Зато крепкая семья будет, надежная ячейка общества, гнездышко! С нужными людьми познакомится, связями обрастет в своей администрации. Глядишь, и карьеру построит! А ты не завидуй! – с усмешкой сказал мне Игорь. – А вообще, не думай, на электричке доедете до Нижнего. Оттуда – до Москвы.

      На том и порешили, попытавшись оставшуюся часть дня провести в более приятном настроении, чем до того. Даже о войне не говорили, разве что подняли пару тостов за Ваграмова, вернувшегося живым и невредимым. А через прошлогоднюю траву, которую еще не успели пожечь подростки, пробивались первые зеленые ростки. Я в очередной раз осознал насколько люблю русскую природу, даже в это тоскливое время, когда под бесстрастным синим небом она просыпается, вяло и сонно перебирает свежим ветерком густые и темные лесные чащи, прикасается розовыми лучами весенних зорь к поверхности обнажившихся гладких озер; потом смеется звонкими ручейками над изорвавшимся нарядом – желтым, серым, коричневым, с вкраплениями грязного снега – и нашептывает проливными дождями жестокие и кровавые свои сказки.

      – Хорошо, – говорил я несколькими часами позже, когда нас с Вадимом подвозили к станции. – С тем, что Россия – не Азия, я согласен. Но почему ты не чувствуешь ее частью Европы? Частью особой, самобытной, но все же Европой?

      – Нет, Россия – это иное. Здесь – крупные формы, мелодии, отзывающиеся в бесконечности, необъятность и буря. Нам ближе духовые инструменты и низкие звуки, пластичность, обрывающаяся резким контрастом, кладущим начало уже совсем иной пластичности. “Тройка”[10] и «Песня Варлаама»[11]. Русская пустота в ее медитативной однообразности есть нечто величественное, грозное и гигантское. Чтобы жить здесь, надо либо вовсе ничего не иметь внутри, либо, напротив, обладать неким избыточным давлением, заполняющим собой весь мир. Быть либо зияющей бездной, либо разрывающейся Сверхновой – между ними, если вдуматься, не так уж много различий. Либо вакуумом, либо черной дырой. Нам нужны крайности, ибо полумеры здесь самоубийственны: взор, направленный в Вечность, не может моргать из-за соринки. Вся наша природа, суровая и величественная, природа угрюмого и упрямого Севера, восстает против европейской рациональности и заорганизованности, конечности и завершенности. В нашей культуре есть нечто иное, трансцендентное, нечто по ту сторону мысли. Здесь «не белы снеги», безрассудство, буйство и бунт[12]. Россия и Европа могут быть сестрами, но точно не единым целым.

      III

      В электричке не спали бомжи, не было голосистых теток, продающих щеточки для ванн, собранные по японским технологиям, и картофелечистки, разработанные самарскими военными,

10

«Тройка» – первая часть сюиты Георгия Свиридова «Метель».

11

«Песня Варлаама» о взятии Казани Иваном IV из оперы Модеста Мусоргского «Борис Годунов».

12

«Здесь…бунт» – цитата из повести «Конь вороной» Бориса Савинкова (1879−1925), революционера, писателя, руководителя Боевой организации партии эсеров.