День гнева. Новая сигнальная. Север Гансовский

стан.

      – Она не дохлая, – сказал папуас. – Она живая. Петр принес живую акулу.

      (Он говорил о себе и обращался к собеседнику только в третьем лице. Как офицер старой прусской армии.)

      Папуас присел на корточки, вынул из лубяного мешочка нож и ткнул в жаберное отверстие хищницы. Акула дернулась и щелкнула челюстями.

      Мы просто рты разинули. Вы понимаете, месье, акула была жива и в то же время наполовину высушена.

      – Кто ее так? – спросил Мишель.

      Бородатый папуас гордо посмотрел на нас. (Вообще папуасы не любят растительности на лице, но у этого была черная густая борода.)

      – Это хозяин.

      – Какой хозяин?

      И тут мы вспомнили о хозяине, о котором говорил папуас из Яранги.

      – Это хозяин бухты, – сказал бородатый Петр. – Он может съесть и не такую акулу. Он сожрет и ту, которая в три раза длиннее человека. Сожмет лапами и выпьет кровь.

      Папуас еще раз ткнул акулу ножом. Она шевельнулась, но уже совсем слабо.

      – А какой из себя хозяин? Он живет в воде?

      – В воде. Он все, и он ничего. Сейчас он есть, а сейчас его нету. – Петр помолчал и добавил: – Только один Петр не боится хозяина бухты. Петр не боится ничего, кроме тюрьмы.

      – Он большой, хозяин?

      – Большой, как море. – Петр обвел рукой полуокружность.

      – А ты можешь его показать?

      – Петр все может.

      Мы стали уговаривать Петра отправиться смотреть хозяина сейчас же, но оказалось, что, во-первых, для этого нужна лодка, а во-вторых, к хозяину безопасно приближаться только завтра. Почему именно завтра, Петр не объяснил.

      Потом папуас ушел, пообещав вечером принести еще одну раздавленную акулу.

      Мы вернулись на шхуну, приготовили аппарат для подводной съемки и акваланги, а позже, к вечеру, отправились навестить голландца. Мы были страшно возбуждены и всю дорогу рассуждали о том, как нам повезло и какая это будет сенсация, если мы заснимем чудовище…

      Месье, не знаю как кто, но я не люблю людей, которые ничему не удивляются. Я просто испытываю боль, когда вижу такого человека. Мне кажется, что своим равнодушием ко всему он старается оскорбить меня. Ведь на свете есть множество удивительных вещей, не правда ли? В конце концов, удивительно даже то, что мы с вами живем. Что бьется сердце, что дышат легкие, что мыслит мозг. Верно, а?

      Белый человек, голландец, к которому мы пришли, нисколько не удивился нашему появлению. Как будто все происходило где-нибудь на улице Богомолок в Париже, а не в этом диком месте, где киноэкспедиции не было от самого сотворения мира.

      Возле сарая на обрубке железного дерева сидел здоровенный детина лет сорока пяти в брюках и куртке цвета хаки. Впрочем, о цвете приходилось лишь догадываться, так как под слоем грязи его было не разобрать. У детины была рыжая борода и лысина, которую обрамлял венчик огненно-красных волос. Огромные руки он свесил с колен. Взгляд у него был неприязненный.

      Рядом, на маниоковом огороде, копалась молодая папуаска с угрюмым