.

другою за молоток маленькой двери, едва заметной в стене.

      Д’Артаньян взял протянутую ему руку и горячо поцеловал ее.

      – Ах, лучше бы было мне никогда не видеть вас, сказал д’Артаньян, с наивной грубостью, которая часто больше нравится женщинам, нежели жеманная вежливость, потому что она высказывает всю глубину мысли и доказывает, что чувство взяло верх над рассудком.

      – А я, отвечала г-жа Бонасиё почти ласковым голосом, пожимая руку д’Артаньяна, не выпускавшего ее руки, – я не сказала бы этого: что потеряно сегодня, то может быть найдено после. Кто знает? может быть, когда я буду свободна, то и удовлетворю вашему любопытству.

      – И любви моей? спросил д’Артаньян с восторгом.

      – О, в этом отношении я не хочу ничего обещать; это будет зависеть от чувств, которые вы мне внушите.

      – А теперь…

      – Теперь я чувствую к вам только признательность.

      – О, вы слишком прекрасны, сказал д’Артаньян печально, – и употребляете во зло мою любовь.

      – Нет, я только пользуюсь вашим великодушием. Но, поверьте, что некоторые услуги не забываются.

      – О, вы делаете меня счастливейшим из людей! Не забывайте этого вечера, не забудьте этого обещания!

      – Будьте спокойны, в свое время и в своем месте я вспомню все. Ну, идите же, идите, умоляю вас. Меня ждали ровно в полночь, и я уже опоздала.

      – Разве пятью минутами.

      – Да, но в некоторых обстоятельствах пять минут все равно, что пять веков.

      – Да, для влюбленных.

      – А кто же вам сказал, что я не имею дела с влюбленным.

      – А, так это мужчина вас ожидает, Сказал д’Артаньян, – мужчина!

      – Ну, вот, опять начинается рассуждение, отвечала г-жа Бонасиё с полуулыбкой, смешанной с некоторым признаком нетерпения.

      – Нет, нет, я ухожу; я вам верю и хочу, чтобы преданность моя была полная, хотя бы она походила на глупость. Прощайте, прощайте!

      И потом, как будто чувствовал себя не в силах спокойно оставить руку, которую держал, он удалился бегом, между тем как г-жа Бонасиё сделала, как и в ставню, три ровные медленные удара; добежав до угла улицы, д’Артаньян обернулся: дверь отворилась и опять заперлась, хорошенькая лавочница исчезла.

      Д’Артаньян продолжал свой путь, он дал слово не подсматривать за г-жей Бонасиё, и если бы ее жизнь зависела от того места, куда она пошла, или от того лица, кто должен был провожать ее, д’Артаньян возвратился бы домой, потому что он это обещал ей. Пять минут спустя он был в улице Могильщиков.

      – Бедный Атос, рассуждал он, – он не узнает, что это значит. Или он уснул, ожидая меня, или возвратился домой и там узнал, что приходила женщина. Женщина у Атоса! Впрочем, продолжал д’Артаньян, – и у Арамиса тоже была женщина. Все это очень странно, и мне очень хотелось бы знать, чем все это кончится.

      – Худо, худо кончится, отвечал голос, по которому молодой человек узнал Планше; в это время рассуждая вслух сам с собою, как обыкновенно бывает с людьми очень занятыми, он вошел в аллею, оканчивавшуюся лестницей, которая вела в его комнату.

      – Как, худо? что ты хочешь