Запретные дали. Том 1. Алевтина Низовцева

заговорщическим тоном спросила Лючия.

      – Ничего, – просто парировал Себастьян и принялся активно лопатить лежащую на столе стопку тетрадей, силясь разобрать размашистые витиеватые каракули едва узнаваемых букв.

      – Он хоть сам понимает, что пишет? – сердито хмыкнул Себастьян, откладывая в сторону очередную тетрадь с галиматьей.

      – Ну, у него хотя бы красиво получается, – заявила Лючия, – а вот у тебя непонятно и в добавок некрасиво!

      – Да помолчи ты, – пришикнул на нее Себастьян, – а то вон придет сейчас, сама знаешь кто, и устроит, нам с тобой так понятно и красиво, что мало не покажется!

      – А зачем мы тогда в его вещах роемся? – испуганно спросила Лючия.

      – Затем, что интересно, – таинственным тоном прошептал Себастьян и продолжил свою рисковую авантюру.

      Помимо записей, на столе лежала синяя коробочка от запонок с инициалами «М. С.», серебряная чернильница с тонкой перьевой ручкой, а также синяя папка, перевязанная белой веревочкой, раскрыв которую, Себастьян с Лючией обнаружили целую галерею рисунков, набросанных чернилами.

      Тематика данных рисунков просто поражала своей разнообразной недалекостью. Рассматривая листок за листком, Себастьян с Лючией легко узнали привычное в Плаклях, а именно, свой дом, дом Старосты Фрэнка, больницу, колодец, коров и Ласточку.

      Под каждым рисунком в правом нижнем углу красовалась лаконичная надпись совершенно непонятного происхождения. Судя по всему, то было название данного художества на языке чертей.

      – Он еще и рисует значит, – молвил Себастьян отчего-то раздраженным тоном и стремительно добавил, – а куда интересно его скрипка подевалась?

      – А под столом не она валяется? – поинтересовалась Лючия, заглядывая под стол.

      – Ну да, она, – утвердительно кивнул Себастьян, завидев черный футляр, – что-то давно он на ней не играл. Как у нас поселился, ни разу… Стесняется что ли?

      Размышляя о творческой натуре «стеснительной врачебной интеллигенции», Себастьян с Лючией, продолжили созерцать превеликие творения высокохудожественного мастерства. Теперь пошли рисунки уже незнакомого содержания, но по всей видимости все в том же жанре «что вижу, то и рисую»: изображение длинного трёхэтажного многооконного здания, именовалось подписью «Desine sperare qui hic intas (лат. Оставь надежду всяк сюда входящий)!»; вид на луну из какого-то окна – Silentium «лат. Молчание)»; изображение интерьера престранной комнаты, где из мебели было два стола под длинными белыми скатертями и приделанная к стене раковина, поверх которой стоял тазик – «Memento mori! (лат. Помни о смерти)!»; точно такой же скудный интерьер, но с дополнением в виде граммофона, стоящего на табурете возле раковины – «Primum non nocere (лат. Прежде всего – не навреди)!»; что-то на столе, полностью прикрытое скатертью – «Requiescat in pace, Anselm (лат. Да упокойся с миром, Ансельм)».

      Были рисунки и более мелкой направленности: две крысы у керосиновой лампы – «Omnes una manet nox (лат. Всех ожидает одна и та же ночь)»; скрипка в раскрытом футляре – «Trahit sua quemque voluptas (лат. Всякого