Двадцать лет спустя. Александр Дюма

пошел прямо к нему, не поцеловав матери.

      – Послушайте, Луи, почему вы не простились со мной? – спросила Анна.

      – Я думал, что вы на меня рассердились, ваше величество: вы меня прогоняете.

      – Я не гоню вас, но у вас только что кончилась ветряная оспа, вы еще не совсем оправились, и я боюсь, что вам трудно засиживаться поздно.

      – Не боялись же вы, что мне будет трудно сегодня идти в парламент и подписывать эти злосчастные указы, которыми народ так недоволен.

      – Государь, – сказал Ла Порт, чтобы переменить разговор, – кому прикажете передать подсвечник?

      – Кому хочешь, Ла Порт, лишь бы не Манчини, – ответил ребенок громко.

      Манчини был маленький племянник кардинала, определенный им к королю; последний и на него перенес часть своей ненависти к министру.

      Король вышел, не поцеловав матери и не простившись с кардиналом.

      – Вот это хорошо! – сказал Мазарини. – Приятно видеть, что в короле воспитывают отвращение к притворству.

      – Что это значит? – почти робко спросила королева.

      – Мне кажется, что уход короля не требует пояснений; вообще его величество не дает себе труда скрывать, как мало он меня любит. Впрочем, это не мешает мне быть преданным ему, как и вашему величеству.

      – Прошу вас извинить его, кардинал: он еще ребенок и не понимает, сколь многим вам обязан.

      Кардинал улыбнулся.

      – Но, – продолжала королева, – вы, без сомнения, пришли по какому-нибудь важному делу? Что случилось?

      Мазарини сел или, вернее, развалился в широком кресле и сказал печально:

      – Случилось то, что, по всей вероятности, мы будем вынуждены вскоре разлучиться, если, конечно, вы не решитесь из дружбы последовать за мной в Италию.

      – Почему? – спросила королева.

      – Потому что, как поется в опере «Тисба», – отвечал Мазарини, —

      Весь мир враждебен нашей страсти нежной.

      – Вы шутите, сударь! – сказала королева, пытаясь придать своему голосу хоть немного прежнего величия.

      – Увы, ваше величество, я вовсе не шучу, – ответил Мазарини. – Поверьте мне, я скорее готов плакать; и есть о чем, потому что, как я уже вам сказал:

      Весь мир враждебен нашей страсти нежной.

      А так как и вы часть этого мира, то, значит, вы тоже покидаете меня.

      – Кардинал!

      – Ах, боже мой, разве я не видел, как вы на днях приветливо улыбались герцогу Орлеанскому или, вернее, тому, что он говорил вам?

      – А что же он мне говорил?

      – Он говорил вам, ваше величество: «Ваш Мазарини – камень преткновения. Удалите его, и все будет хорошо».

      – Чего же вы от меня хотите?

      – О, ваше величество! Вы ведь королева, насколько я знаю.

      – Хороша королевская власть! Тут распоряжается любой писарь из Пале-Рояля, любой дворянчик!

      – Однако вы достаточно сильны для того, чтобы удалять от себя людей, которые вам не нравятся.

      – Скажем лучше, не нравятся вам! – воскликнула королева.

      – Мне?

      – Конечно!