Петербургские трущобы. Том 1. Всеволод Крестовский

покраснел и еще более потупился. Ему окончательно стало неловко. Он закусил губу и пожал плечами.

      – Non! vous vous trompez, monsieur![86] – сказала она решительным и разубеждающим тоном. – Я ж ничего не знаю, а я бы все знала, кабы что было… Et dans le monde on n’a jamais parlе de cela! [87]

      – Да в свете-то, может, и точно никто не знает, – согласился Шадурский, – но… я имею некоторые причины предполагать…

      – Да! а то ж я и забыла! ведь вас не было по зиме! – домекнулась m-me фон Шпильце.

      – Ну, вот то-то же и есть!.. Я не то чтобы из ревности… а так, собственно…

      – Ah, oui! monsieur est un peu curieux! ich verstehe[88], – любезно поддакнула генеральша.

      – Ну, понятное дело!.. – подхватил Шадурский. – Спросить ее самое, согласитесь, не совсем-то ловко: может быть, я и ошибаюсь; а между тем хотелось бы знать кто… Дело прошлое, – продолжал он, как бы оправдывая не то себя, не то супругу, – дело прошлое – и я нисколько не претендую… в наш век… тем более Жорж Занд… Вы понимаете!

      – N-nu ja-a![89] понимай!

      – Тем более что и сам я небезгрешен бывал иногда, – говорил князь, стараясь улыбаться и думая отговорками своими смягчить дело настоящей, голой истины – и перед генеральшей (как будто ее можно было провести этими смягчениями!), и перед своим собственным самолюбием. Его уж давно-таки помучивал вопрос: кто любовник жены? чем прельстил он ее – умом ли, красотой или положением? и не разыгрывает ли он, муж, перед ним комической роли благодаря незнанию своему? Впрочем, надо прибавить, что если бы в этом любовнике нашел он человека, равного ему по положению в свете, то смотрел бы сквозь пальцы на отношения жены, позволяя себе самому гласно делать втрое более для спасения своего самолюбия, и только потребовал бы, чтобы этот избранный не скомпрометировал перед обществом честь его имени, если не желает подставить лоб свой под дуло пистолета. Но в то же время нельзя не прибавить, что ревность оскорбленного самолюбия по временам испускала самовольные и ох какие болезненные крики в его сердце – крики, которые он старался заглушать, обманывая это же самое самолюбие тем, будто ему решительно все равно, что бы ни делала супруга, и что он почитает себя неизмеримо выше всего окружающего мира и потому смотрит на все презрительными глазами.

      – Только ваше честное слово, что это умрет между нами! – прибавил Шадурский, побаивавшийся, чтобы генеральша как-нибудь при случае, под рукой, не сболтнула кому о его просьбе и о том обстоятельстве, которое ее вызвало.

      Генеральша даже обиделась при этом. И в самом деле, зачем ей болтать в ущерб своим собственным интересам?

      – Я надеюсь на вас, по старой нашей дружбе! Вы узнаете обо всем подробнее и обстоятельнее, понимаете? – сказал он заискивающим и ласковым тоном.

      Генеральша покивала головой и с нежной сентиментальностью посмотрела на Шадурского.

      – О, si j’etais votre femme![90] – вымолвила она со вздохом.

      – Так что ж бы? – спросил князь, видя, что она приостановилась и не договаривает.

      – Je vous aurais aimé! je vous

86

Нет! вы ошибаетесь, сударь! (фр.) – Ред.

87

И в обществе об этом никогда не говорили! (фр.) – Ред.

88

О да! господин немного любопытен! я понимаю (фр.). – Ред.

89

Н-ну да-а! (нем.) – Ред.

90

О, если бы я была вашей женой! (фр.) – Ред.