Кола. Борис Поляков

лужи. Темные от дождя башня и стены крепости. Дальние вараки в хмуром дне не проглядывались.

      Чиновники из таможни, суда и казначейства уходили, уходил исправник, и Шешелов оставался один. Подолгу неподвижно сидел он за большим столом городничего, смотрел в окно, хандрил. Мысли текли куцые, рыхлые. Делать ничего не хотелось. Пришедшие с почтой журналы и книги были еще не просмотрены – не было прежнего удовольствия от чтения.

      Сегодня он опять открыл чернильный прибор, взял перо и на чистом листе бумаги медленно вывел:

      Его Превосходительству господину Архангельскому военному губернатору управляющему и гражданской частью

      Кольского городничего

      РАПОРТ

      Однако далее опять не шло. Написав слово «рапорт», он отложил перо в сторону, откинулся в кресле, задумался.

      Писать он начинает не в первый раз. Но того нужного тона, тех слов, что вкупе составили бы желаемое письмо, у него не было. Вообще-то он, Шешелов, понимает, что суть, конечно, не в тоне. У него нет решимости. Он должен решиться и написать прямо или снова вызвать к себе стариков и объяснить: его долг – исполнить предписание губернии ставить пограничные знаки, и только.

      Но даже в глубине души, подсознательно, он не знает, какое решение будет правильным. Тогда он не мог отказать старикам. Их тревога и боль были ему понятны. Он провел с ними чудесный вечер, сам напросился, сам обещал помощь, но, пожалуй, не может сделать того, что от него ждут. Риск очень велик. Можно однажды в порыве сказать: твоя честность, твое право на уважение к себе – в действии. А как решиться на действие? Что, если письмо не встретит поддержки, а наоборот? Полный личный крах.

      Нуль – вот цена ему, Шешелову, в случае неудачи.

      В дверь резко постучали. Шешелов вздрогнул, схватил со стола, смял начало письма. Обычно так стучал писарь. “Черт бы взял колченогого!” И медлил, не откликался, не хотел, чтобы видел писарь: Шешелов от него тайком что-то пишет. «Пусть подождет, – думал, – обнаглел очень. Служака обчеству».

      Вчера после обеда Шешелов собирался спуститься вниз, в ратушу, и случайно услышал, как на кухне Дарья вела разговор с писарем, жаловалась:

      – Не знаю, что и сварить, чтобы поел он. Привередливый да сумной стал. Молчит все. Не ведаешь, что и надобно…

      На дворе был дождь, и писарь, видимо, обедал у Дарьи.

      – Да-а, чтой-то твой барин аппетиту лишился…

      С лестницы не была видна кухня, но Шешелов вдруг отчетливо представил себе прищуренный взгляд писаря и ухмылочку, как бы говорящие: «Э-э, повидал я вашего брата на своем-то веку».

      – Какой мой, такой и твой, – сердито ответила Дарья.

      Было слышно, как писарь громко хлебал уху.

      – Ну-т, кума. Я сам по себе. Я ведь не для денег служу, а для обчества. Не вихляюсь туды-сюды.

      Плескалась вода. Дарья гремела посудой.

      – Знаем, не вихляешься. Только по юбкам, старый черт, и таскаешься.

      Писарь, наверное, вытирал усы да не в спехе облизывал ложку.

      – То, кума, дело житейское, бобыльное. То другое.

      – Другое