Крылья и ножницы. Виктор Доминик Венцель

что на счёт лезвий? А, может, удавку?"

      Искручены вицы неровным зигзагом,

      Скрипят половицы под траурным шагом,

      Когда через рощу Он гасит огниво

      И ищет на ощупь, неспешно, пытливо.

      "Там что-то засело на кровле у крыши?

      Ещё не стемнело? А можно повыше?

      В другом пересчете намного осклизлей?

      Куда вы идёте от собственных мыслей?"

      Он держит за шею, сжимает аорту,

      Пропасть бы в траншею, под землю и к черту.

      Остаться на гибкой планиде уступа.

      Он шепчет с улыбкой веселого трупа:

      "Давайте обсудим, и вытянем жилы?

      Куда это люди идут у могилы?

      Дорогой без пауз в бессмысленный катет?"

      Я вновь просыпаюсь.

      Пожалуйста. Хватит

      Синдром Котара

      "Если небо лишились дна или плесень укрыла сад,

      Если цепь порвала звено, или надвое рвётся шёлк,

      Если вдруг догорит луна, никогда не смотри назад –

      Не смотри. Только знай одно: я отныне навек умолк"

      Белой надписью черный дом, что стоит посреди могил,

      Заболел, похудел, оброс. С каждым словом на целый фунт

      Выгибается ночь горбом, разрываются нити жил –

      Старый дом отдают под снос. Этажи засыпает грунт.

      Пальцы веток стучат в окно, между ребер костистых стен

      Разрастается темнота, и корнями уходит в пол.

      А над крышей трещит сукно под ножами ночных сирен

      Хлеб разрезали вдоль хребта, и в гробу подают на стол.

      Нежность рубит стальной тесак перед плахой февральских стуж.

      Каждый выберет, что хотел, из остатка потекших лиц,

      Где любовь подают за так, в скорлупе омертвевших душ

      На подносах замерзших тел и в стаканах пустых глазниц.

      Посреди беспробудных зим на проспекте Цветных Углов,

      Рассыпается старый дом – каждый режет с него куски.

      А мертвец мирно спит под ним, на перине чужих голов,

      Только кто-то скребет гвоздем вдоль его гробовой доски.

      Кто-то вырвал седую прядь из волос выплетая плед –

      Перешитое в серый твид, время тянется коллеей.

      А мертвец перестал считать после первых десятков лет –

      Дни в земле, как земля на вид, и по вкусу – земля землей.

      А вот ворон принёс тесьму, и меж ребер засохших шви,

      Положив на изгиб руки тишину из гнилых озёр.

      Там где черви поют ему о его неземной любви,

      А под веками пауки, как всегда, заплели узор.

      Погребальную цепь веригг омывали с утра дожди,

      А луны золотой пятак укатился, и там ослеп.

      Мёртвый знает, что значит крик, леденевший в его груди,

      Но не помнит, когда и как этот дом превратился в склеп.

      Он не помнит себя и дом, злую зиму и звон крестов,

      Под могилами узкий брод – всё цепляется за узлы,

      И грохочет в ответ нутром, уходя в глубину, остов,

      Набивая голодный рот сухарями седой золы.

      И клубится холодный дым через раны погнутых труб,

      И бессмысленно ждать вестей, и пора позабыть