Склейки. Наталья Лебедева

я Диме, – я за целый день съела только булочку и, по-моему, ничем ее не запила. Голова болит. И пить хочется.

      Заезжаем в маленькое кафе. Полутьма. Негромко постукивают деревянные бусы на занавеске, скрывающей кухню. Пытаюсь заказать только чай, но Дима против:

      – Принесите нам две отбивные с гарниром, чай и пирожные.

      Я расплываюсь в улыбке: вот так, неожиданно, у меня – настоящее свидание. Дима улыбается в ответ. О чем говорить, неизвестно. Операторы молчаливы, никогда не знаешь, что у них там, в голове.

      – Ты как? – спрашивает Дима, и в его голосе – неподдельное участие.

      – Нормально. Только не спрашивай. Когда спрашиваешь – вспоминаю.

      Слезы лезут вверх по горлу, как настойчивые альпинисты. Я сглатываю, обрушивая на них, как лавины, мощные спазмы, но они настойчивы, щекочут нос, добираются до глаз. Пик взят, слезы катятся вниз.

      Дима не знает, что сказать, теряется, но тут приносят мясо, и я беру себя в руки.

      – Я никому не говорила. Даже мама не знает. Ночами трудно – снится. Днем как-то забываю.

      Дима кивает, молча режет мясо.

      – Хорошо, – продолжаю я, – что сменили ковролин и задник: вроде, и студия уже другая, как будто снова переехали. Комнаты, в которую я тогда вошла, нет, и словно всего остального тоже не было.

      Замолкаю на секунду, а потом сама себе возражаю:

      – А вообще – вру. И днем тоже страшно иногда.

      – Почему? – Дима осторожно заглядывает мне в глаза. – Офис такой тесный, столько людей, все на виду.

      – И среди них – тот, кто это сделал.

      – Ты думаешь, он из наших? – Дима хмурится, накалывает на вилку кусок мяса и начинает жевать.

      – Конечно: охранник на входе, домофон внизу, домофон на этаже, – я загибаю пальцы. – Сотрудников мало, коридоры узкие, каждый чужак как на ладони. Что еще думать?

      – А вечный бардак? Охранник спит, брусочек под дверь, чтобы не искать ключей, – указательный Димин палец ложится на загнутый большой. Больше перечислять нечего, но пунктов и так довольно. – Так что не бойся, это не наши.

      Но я упряма:

      – Могут быть не наши, а могут быть и наши. Как знать?

      – Не наши.

      – Почему?

      – Потому.

      – Ты точно знаешь?

      – Точно.

      – Расскажи.

      – Незачем. Тебе знать – незачем.

      – Врешь ты, вот что.

      – Вру, – Дима покорно соглашается и смотрит на меня, смеясь глазами.

      – А за-чем? – говорю я, играя звуками слов, словно шаловливый ребенок.

      – Ты мне нравишься… – он виновато пожимает плечами.

      Хищная камера на тонких ногах бегает за мной по узким коридорам, раскрывает объектив, выплевывает стекла, которые мешают ей меня съесть. Стекла сыпятся на пол и хрустят под тонкими ногами штатива. Кто отпустил ее одну гулять по коридорам? Кричу во сне, приходит мама.

      – Ты что?

      – Ма-ам, – виновато шепчу я, прижимая лицо к ее груди. Ночнушка тонко пахнет стиральным порошком, руки – кремом, запах которого я помню еще с детства. – Я тебе не говорила…

      Мама