Склейки. Наталья Лебедева

первым сюжетом и поставить было бы нечего.

      Никак не уйти. Офис держит меня зеленью стен, жужжанием компьютеров, запахом сплетенных проводов. Я стою в коридоре, не зная, смогу ли свернуть за угол, к студии. И страшно, и хочется взглянуть.

      – Очнулась? – радостный голос. Оборачиваюсь и вижу молодого парня в кожаной куртке, с кожаной папкой в руках. Густая челка падает ему на глаза, он отбрасывает ее рукой.

      Красные милицейские корочки, буквы пляшут, фотография расплывается. Мы идем в кабинет директора, и Виталь послушно выходит прочь. Я рассказываю все снова и плачу, а потом приходится вспомнить вчерашний вечер.

      – Это был четверг? – спрашиваю я у следователя.

      – Да, – он удивленно поднимает брови. – Во сколько вы уходили, Оксана Викторовна?

      – Уже шли "Новости". Значит, минут пять восьмого.

      – Вы часто так поздно уходите? Вы же официально здесь не работаете.

      Пожимаю плечами:

      – У нас когда сделал, тогда и ушел. А я новенькая, у меня получается медленнее. Вот.

      – Значит, часто?

      Я хлюпаю носом.

      – А Эдуард Максимович был еще в офисе?

      – Эдик? Был, конечно. Он вел эфир.

      – А кто вообще был здесь, когда вы уходили?

      Я говорю, что не помню, и начинаю плакать так, что меня отпаивают пустырником. Это пустырник Эдика, из его стола. Он все время говорил, что волнуется, и жаловался на сердцебиение.

      Дома все как всегда: папа гладит белье, глядя в телевизор, бабушка готовит ужин. Мама приходит уже после меня, с двумя трещащими по швам пакетами.

      – Ты чего такая? – спрашивает мама.

      – Мам, – говорю я, – кажется, я на съемке замерзла. Коровник в чистом поле, ветрища.

      – Ага, – соглашается мама, – глаза краснущие! – и кричит в комнату: – Вить! Переключай на новости!

      – Не надо! – кричу я. – Я видеть уже не могу этот коровник! Мне от него плохо!

      – Ладно, – вздохнув, соглашается мама. Ей жизненно необходимо слышать каждое сказанное мной в телевизоре слово, она за меня волнуется, но всегда в таких случаях уступает. – Завтра спи подольше.

      Завтра суббота.

      Я ложусь в кровать и плачу. Желтые полосы по потолку, темные тени – по стене. Темная ветка за окном раскачивается от ветра, и все время кажется, что черный бетакам летит ударить меня по голове.

      Пытаюсь вообразить, как это было: Эдик, камера на штативе… Штатив раздвинут на всю высоту: наверняка писали погоду, там девицы тонкие, высокие, а камера должна смотреть в глаза. Видоискатель повернут вниз: операторы ниже погоды, особенно когда погода на каблуках. Я вижу, как Эдик подходит к камере, как она теряет равновесие и падает вниз объективом. Эдик близко, он протягивает руку и останавливает падение, он ведь высокий, почти как погода, только без каблуков. Или по-другому: Эдик далеко, и объектив бьет его вскользь по животу. Бред. Я засыпаю, и мне снится, как камера на черном штативе, перебирая тонкими ногами, словно комар, подкрадывается к Эдику и встает на цыпочки. Объектив приподнимается, точно хобот, и ложится ему на затылок. Резким движением