Снегири. Мир, которого больше нет. Анастасия Шевченко

пройдет так скоро.

      Разгоняй тоску —

      Он того не стоит…

      А где-то там, то ли на Луне, то ли не Венере – но точно где-то на другой планете – на женской стороне, свысока смотрят на нас баба Надя и баба Мотя, баба Шура по папиной линии и баба Катя из Белоруссии, баба Люба, торговавшая спиртом, и баба Таня, зарезанная соседом, баба Марфа, которую бил муж, и баба Вера, которую всё не мог укараулить. И ещё много, много женщин нашего рода. Звёздочками светят. А ещё непременно пританцовывают. И поют:

      – Девочка, танцу-у-у-у-уй…

      4. Про мир

      Однажды мы с изголодавшимся по ватным сибирским снегам дядей Серёжей по маминой линии с жаркой Кубани рванули на лыжах по местной роще. На полных правах хозяйки тайги я порхала коньковым ходом где-то впереди. Он методом тихой сапы пёр, как мог. Нудно, монотонно, в едином темпе. И когда я откровенно устала выпендриваться. И когда в кровь сбила пятки не по размеру подобранными в прокате ботинками. Он не сбавил темпа. Тупая армейская машина…

      Поздним вечером, когда я, подклеивая на пятки бактерицидный пластырь, мимоходом менялась взаимными проклятиями с самым любимым на свете отцом-гением-алкоголиком, Серёжа многозначительно случайно подбросил мне тоненькую брошюрку. Дескать, образумься, племяха, мир – это добро. А на обложке – совершенно глупое африканское лицо в какой-то несуразной шевелюре – громадный чёрный одуванчик. Это дядин бог.

      Отправляя мужа в гости в Сибирь, моя родная тётя наистрожайше наказала не вливать в уши нормальным людям свою сектантскую хрень. Она – коренная омичка из крепкой, со своими ровными правилами семьи – никак не могла принять, что под полтинник лет возможно слепо так во что-то вдруг поверить. И бегать, как придурочному, со всеми этими его книжицами, камушками и пакетиками-клиперами: с пепелком, с землицей из некоей африканской деревни, и то ли с древесными почками, то ли с экскрементами священных животных…

      Особой болью отозвалось, когда дядя дорос до благотворительности и каждый выходной без устали отлавливал по городу бомжей и с остервенением запихивал в них суп и проповедь. Тогда глухой стеной непонимания встали из прошлого годы скитаний по военным городкам и эта бесконечная неустроенность, и трое погодок, разом упавших на руки Марины и навсегда оттянувших их до земли, и хроническое, неизлечимое и кровоточащее, зловонное безденежье…

      В то время, когда однополчане Серёжи доворовывали остатки великого стального прошлого Российской армии и покупали жёнам сапоги, бюстгальтеры и подержанные иномарки, Маринин муж ночами дрессировал скворца. Накроет клетку чёрным полотенцем и, нависая над ней, с настойчивостью классического прапора из анекдотов подвывает: «Са-а-а-а-аша, Са-а-а-а-аша, Са-а-а-а-аша…»

      Однажды скворец не выдержал морального давления и сдох.

      А тётя решила сдать всех троих детей в интернат, чтобы они не умерли с голоду. Это была вторая или третья командировка Серёжи в Чечню. Русских военных угнали локализовать конфликты без копейки денег, а семьи ошалели