Словно мы злодеи. М. Л. Рио

уже начал седеть, ему почти пятьдесят. Раз в несколько недель я с удивлением вижу, насколько он постарел, – а он понемногу стареет, раз в несколько недель, уже десять лет. Он садится напротив меня, скрещивает руки на груди и произносит:

      – Оливер.

      – Джо.

      – Мне сказали, слушания по условно-досрочному прошли в твою пользу. Поздравляю.

      – Я бы сказал спасибо, если бы думал, что вы всерьез.

      – Ты знаешь, я считаю, что тебе здесь не место.

      – Это не значит, что вы считаете меня невиновным.

      – Нет.

      Он вздыхает, смотрит на часы – все те же, он их носит с тех пор, как мы познакомились, – как будто я ему надоедаю.

      – Так почему пришли? – спрашиваю я. – Все с той же подоплекой, дважды в месяц?

      Его брови образуют толстую черную линию.

      – «Подоплека» – это прям охренеть в твоем духе.

      – Ну, можно изъять мальчика из театра, все такое.

      Он качает головой со смесью веселья и раздражения.

      – И? – говорю я.

      – И – что?

      – «Виселица – дело благое. Но чем именно? Это благое дело для тех, чье дело зло»[2], – отзываюсь я, решив заслужить его раздражение. – Зачем вы здесь? Пора бы уже понять, что я вам ничего не расскажу.

      – Вообще-то, – говорит он, – думаю, на этот раз мне удастся тебя переубедить.

      Я выпрямляюсь.

      – Как?

      – Я ухожу со службы. Продался, нашел работу в частной охране. Детям надо образование оплачивать.

      Пару секунд я просто таращусь на него. Мне всегда казалось, что Колборна придется усыпить, как злого старого пса, прежде чем он уйдет с поста шефа.

      – И как это должно меня переубедить? – спрашиваю я.

      – Все, что ты скажешь, будет не для протокола.

      – Тогда зачем суетиться?

      Он снова вздыхает, и морщины на его лице становятся глубже.

      – Оливер, меня не волнует наказание преступника, уже нет. Кто-то отсидел, а при нашей работе такое удовлетворение не часто получаешь. Но я не хочу уйти в отставку и еще десять лет гадать, что именно произошло десять лет назад.

      Сперва я молчу. Эта мысль мне нравится, но доверия не вызывает. Я осматриваю мрачные шлакоблоки, крошечные черные видеокамеры, смотрящие вниз из каждого угла, охранника с неправильным прикусом, выставившего вперед нижнюю челюсть. Закрываю глаза, делаю глубокий вдох и представляю себе весеннюю свежесть Иллинойса, представляю, каково будет шагнуть наружу после того, как треть жизни давился затхлым тюремным воздухом.

      Когда я, выдохнув, открываю глаза, Колборн пристально на меня смотрит.

      – Не знаю, – говорю я. – Я выйду отсюда, так или иначе. Не хочу рисковать, не хочу сюда вернуться. По-моему, надежнее не будить спящих собак.

      Колборн беспокойно барабанит пальцами по столу.

      – А скажи-ка мне, – говорит он, – бывает, что ты лежишь в камере, смотришь в потолок, пытаешься понять, как ты здесь оказался, и не можешь уснуть, потому что никак не прогонишь воспоминания о том дне?

      – Каждую ночь, – без иронии отвечаю я. – Но вот в чем разница, Джо. Для вас это был всего один день, а дальше все пошло как обычно. А для нас – один день и все последующие.

      Я подаюсь вперед, опершись на локти, мое лицо оказывается всего в нескольких дюймах от его лица, так что он слышит каждое слово, когда я понижаю голос:

      – Вас, наверное, так и жрет изнутри то, что вы не знаете. Не знаете кто, не знаете как, не знаете почему. Но вы и его не знали.

      У него странное лицо, как будто его тошнит, словно я вдруг сделался несказанно мерзким и на меня страшно смотреть.

      – Ты все это время хранил тайну, – говорит он. – Кто другой с ума бы сошел. Зачем?

      – Хотелось.

      – И по-прежнему хочется.

      У меня за ребрами веско стучит сердце. Тайны тяжелы, как свинец.

      Я откидываюсь назад. Охранник смотрит безразлично, как будто мы – чужие люди, говорящие на чужом языке, о чем-то далеком и незначительном. Я думаю об остальных. В кои-то веки о нас. Мы натворили много зла, но оно было необходимо – или так казалось. Годы спустя, оглядываясь назад, я уже не так уверен, что без него нельзя было обойтись, и теперь я думаю вот о чем: смог бы я объяснить все Колборну, все мелкие извивы и, повороты и финальный эксод? Я разглядываю его открытое, ничего не выражающее лицо, серые глаза – от них теперь расходятся гусиные лапки, но смотрят они так же ясно и твердо.

      – Хорошо, – говорю я. – Я расскажу. Но вы должны кое-что понять.

      Колборн не шевелится.

      – Я слушаю.

      – Во-первых, я заговорю, только когда выйду отсюда, не раньше. Во-вторых, все это не вернется ни ко мне, ни к кому-либо еще – никакой двойной ответственности. И, наконец, это не извинение.

      Я жду от него какого-то отклика, кивка или слов, но он

2

У. Шекспир. Гамлет. Акт V, сцена 1.