Одиночка. Маргарита Ронжина

кивнуть, но в последний момент передумала или чего-то в таком кивке вдруг испугалась.

      – Спасибо.

      – Ну, идите, идите, врач ждет, – поторопила медсестра.

      И пришлось войти. В этот кабинет, где сидели несколько врачей, и все они как один что-то делали: звенели ложками, пили чаи, слушали пациентов, всегда пациентов, всегда чаи.

      – Александра Валерьевна? – позвал ее усатый, крепко сбитый мужчина.

      – Да. Здравствуйте.

      Усталый врач указал на стул и принял из рук историю болезни. Как же она не догадалась заглянуть в эту папку? Где же было здравому смыслу бороться со слепой, вышедшей из моды но пока еще тлеющей, тлеющей, да надеждой?

      – Александра Валерьевна, нужно ваше согласие на операцию. И по общему состоянию…

      Боль разливалась медленно боль ли? И вроде как доходил смысл слов, обозначающих диагнозы. И смыкались и размыкались губы спокойного, отрешенного доктора. И Саша наконец поняла, что от нее прятали все это время в роддоме, почему отводили глаза.

      Может, она оглохла? Сошла с ума?

      Шум в ушах нарастал, нарастал, и в один момент показалось, что звуки в мире закончились, все, кроме доктора, разучились говорить. Когда он закончил и сказал ей идти, она встала и пошла.

      встала и пошла

      Да, можно было ничего не запоминать. У них все записано. Все, что нужно знать, она знала. Ее ребенок никогда не будет здоровым.

      Как-то снова оказалась в палате.

      Хотела кинуться на кровать, но он проснулся. Закряхтел. Застонал. Пришлось проверить подгузник, а потом долго укачивать младенца на руках. Но он не засыпал, черт возьми, не засыпал и все больше извивался на руках.

      Она качала ребенка, баюкала, булькала, осторожно трясла в разные стороны, чтобы он наконец перестал кричать. А потом вздрогнула, вспомнила. А если это – тот самый приступ, о котором предупреждал доктор? Хотела позвать медсестру, но малыш успокоился и обмяк, переводил дыхание. И Саша стояла. И Саша замедляла разогнанное сердце.

      Нет. Не так она себе все представляла. Злилась на себя – дуру; на Марка, от которого забеременела, да так и оставила; на врачей, других матерей, общественность, государство.

      «Все изменится», – говорили они.

      «Ты больше не будешь прежней», – говорили они.

      «Любовь к ребенку затмит все, и даже собственные желания», – говорили они.

      как же надоели!

      а если я не могу? хотелось кричать

      а если я не справлюсь? хотелось кричать

      а если дальше жизни нет? хотелось кричать

      Она качала и кричала. Кричала и качала. Она беззвучно выла, грызла, истязала себя, пока не онемели руки. Пока не онемела душа.

* * *

      Тишина наступила не сразу. Сначала нечто врывалось, врывалось неуверенными толчками, преодолевало сопротивление, зудело, юлило, а потом вдруг отстранило нервоточину. Стало оцепенелой, неуверенной тишиной.

      Два дня она пролежала на смятой, уже пахнущей младенцем постели, отлучаясь, чтобы