Кладовая солнца. Повести, рассказы. Михаил Пришвин

от края до края разнесло о нем весть. Едет из Мекки, но куда – неизвестно. И вот наконец попался.

      – Куда едет араб?

      Со всех сторон впиваются зоркие степные глаза. Где-то сверкает из полуоткрытого рта белый и острый зуб, будто готовится раскусить араба, посмотреть, что в нем. И вот уж один сел близко-близко, смотрит так долго и пристально, что, устав, валится на подушку и храпит. Другой подвинулся…

      Довольно миражей…

      – Я не араб!

      – Йо-о! – воскликнул толстый с тюленьей головой.

      – Йо! Алла! Он не араб! – заговорили другие.

      И все разинули рты.

      – Кто же он? Что ему нужно?

      – Ему ничего не нужно, – объясняет Исак, – это ученый, он не берет от степи ничего: ни твердого, ни мягкого, ни горького, ни соленого.

      – Йо, Худай, не дух ли это предков, аурах?

      – Нет, он ест сухари, пьет чай, спрашивает о траве, о баранах, о звездах, о песнях, охотится, сам варит, ест, как киргизы, руками, богу не молится.

      – Шайтан! – шепчет толстый с крысиными хвостиками.

      – И не шайтан, – уверяет Исак, – шайтаны злые, это ученый из Петербурга, добрый…

      – У него не мягкий ли палец на правой руке? – спрашивает толстый с обкусанными крысиными хвостиками.

      У кого в большом пальце правой руки нет костей, тот Хыдыр, святой.

      Смотрят на руку, трогают палец – палец у меня твердый. Гость – не араб, не аурах, не шайтан, не святой.

      Исак им объясняет и час и два; лица краснеют, глаза горят, но тайна Черного Араба по-прежнему не разгадана.

      Все щелкнули языками:

      – Джок! Нет, непонятно.

      Входят в юрту новые и новые люди, все присаживаются к очагу, глядят, спрашивают, и все щелкают языками и говорят:

      – Джок! Нет, непонятно.

      Чуть колышется войлок юрты: кто-то снаружи прокапывает в нем дырочку, и вот уже там блестит узкий и черный глаз. Посмотреть туда пристально – скроется, отвернуться – опять глядит. Нагляделся досыта, исчез; дырочка засветилась, как звезда. Теперь этот глаз, наверно, уже встретился со многими такими же узкими черными глазами. Там собрались все женщины, шепчутся – и араб, как степной оборотень, превращается из мельчайшего, в булавочную головку, джинна – в ужасную Албасты. И кто знает? Быть может, тайна Черного Араба сейчас тут же, в кустах чиевника, готова остановить поцелуи влюбленных; быть может, бесплодная женщина, собираясь отправиться ночевать в святые горы, смутила свои чистые мысли?

      Но все кончилось просто.

      Кто-то спросил:

      – Есть ли отец у гостя?

      Все обрадовались простому вопросу и подвинулись.

      – Есть отец.

      – А мать?

      – И мать есть, и братья, и сестры, и бабушка, и дедушка, все равно как и у вас в степи.

      – Все ли живы?

      – Все живы, и все живут в Петербурге.

      – Йо! – радуется старик, похожий на Авраама.

      – Сколько же там в Петербурге домов?

      – Тысячи!

      – О! – вырвался из открытых ртов